— Нет, нет, дорогая, ты ошибаешься. На этой картине нет никаких ошибок.
— Нет, я не ошибаюсь. Я слишком хорошо знаю кисть Ренуара. Ты сделал ошибку. И она дорого нам обойдется.
— Нет! — Он опять покачал головой, на этот раз более энергично. — Припомни, у тебя был приступ. Видимо, из-за этого твой зоркий взгляд мог тебя подвести. Да, наверняка все так и было. У тебя всегда в таких случаях слезятся глаза.
— Возможно, ты и прав, — сказала Жюли, вспомнив несвойственную ей реакцию на Джоуна. — И если ты прав, то я тем более обеспокоена, потому что твоя ошибка была очень очевидной.
Отец поднял со стола столовый нож и раздраженно постучал им по масленке.
— Моя рука так же верна мне, как и раньше. И глаза мои прекрасно видят. И на сегодняшний день никого в этом деле лучше меня нет. Никого! — самодовольно сказал он.
Жюли вздохнула, но решила не сдаваться.
— Папа, выслушай меня. Только действительно выслушай. Я много раз говорила тебе, что подделывать произведения искусства и выдавать их за оригиналы — исключительно неблагородное занятие. Рано или поздно оно приводит к плачевному концу.
— А, ерунда! Никого это не задевает. Что тут такого?
Она постаралась сохранить самообладание и не сорваться на крик.
— А дело в том, что владельцы картин, которым ты подменяешь подлинные шедевры на свои копии, лишаются настоящих произведений искусства. И все это незаконно.
— Но у них остаются мои полотна, которые так же хороши, как и оригиналы, а порой даже и лучше.
Ей показалось, что его чрезмерное тщеславие граничит с безумством.
Она уже пробовала убеждать, умолять, кричать и даже плакать, но ничто не помогало. Жюли никак не могла достучаться до отца и заставить его понять, что же на самом деле происходит. Со смертью матери Жюли он с каждым днем все больше и больше отдалялся от реальности, погружаясь в свой собственный мир, наполненный шедеврами мировой живописи. Нет, он не заблуждался и не питал никаких иллюзий. Он был одержим, и Жюли ясно понимала, что с одержимостью, тем более беспричинной, спорить невозможно и бесполезно.
Но сейчас она просто обязана пробиться сквозь все заслоны и доказать ему, что он не прав.
— Хорошо, папа, давай забудем о том, что совсем недавно говорилось здесь, о том, кто прав, а кто виноват. Подумай о себе. Твои руки уже теряют прежнюю сноровку.
Тут Жюли увидела, как отец начинает меняться в лице, и поторопилась продолжить дальше, пока не заговорил он.
— Возможно, для тебя это сейчас не слишком очевидно, но это, к сожалению, происходит. Если я смогла заметить твои ошибки, папа, где гарантии, что их не заметит кто-то другой. В мире полно хороших экспертов и знающих искусствоведов, способных разобраться, что к чему. Старость, к сожалению, делает тебя уязвимым.
— Я не настолько стар, Жюли-Кристиан, и я искренне оскорблен…
Ее рука обрушилась на стол с такой силой, что стоявшая на нем масленка, подпрыгнув, загремела. Отец отпрянул от стола и с удивлением посмотрел на нее.
— Если ты будешь продолжать выдавать свои работы за подлинные полотна мастеров, тебя однажды уличат в обмане, папа. И когда ты попадешься, то сядешь в тюрьму. Ты понимаешь, что я тебе говорю?
— Этого не произойдет. Я слишком хорош. — Самодовольство вновь было написано на лице Кольберта Ланье. — Никто меня не поймает.
Жюли вздохнула.
— Ты был хорош, а сейчас время неумолимо берет свое.
Она подняла ладонь, предотвращая его возражения.
— Ничего не говори сейчас. Если ты подумаешь хорошенько о том, что я тебе сказала, то придешь к выводу, что я права. Подумай о маме и о том, каким она хотела тебя видеть. Подумай, а завтра мы вернемся к этому разговору.
Упоминание о матери было ее козырной картой, и она увидела по лицу отца, что это его задело. Мать Жюли была для него единственной радостью в жизни, это был человек, который одним лишь словом или улыбкой мог заставить его забыть обо всем, даже об искусстве и картинах. Она поглощала всю его страсть, и с ее смертью он все больше и больше погружался в свой собственный иллюзорный мир.
Жюли поднялась и нежно поцеловала его в лоб.
— Я хочу переодеться, а потом, возможно, поеду в город. Вчера на вечеринке я встретила Уинстона Блэйкли и обещала ему повидаться с ним сегодня, что, по-видимому, и сделаю.
Отец с отсутствующим видом кивнул, уже погруженный в воспоминания, в которых Жюли еще не было.
— Очень хорошо, — пробормотал он.
Внезапно Жюли пронзила острая жалость. Она изо всех сил обняла отца и прошептала:
— Я люблю тебя, папа.
Жюли могла бы позвонить Уинстону и отказаться от встречи, но, подумав, все же решила съездить. Ей просто необходимо было чем-то себя занять, а на рисовании она никак не могла сосредоточиться. Она оделась, заправила белую блузку в бежевые льняные брюки, накинула легкий пиджак и поехала на поезде в Нью-Йорк.