— С него станет. Ты ничего не ешь?
Аппетит у Лоранс отбило начисто. Она бросается в кресло и берет журнал. Она чувствует, что не способна поддерживать беседу. Он поговорит с Доминикой на этой неделе. Кто может помочь мне успокоить ее? За этот месяц Лоранс поняла, как одинока мать. Куча знакомых — ни одной подруги. Никого, кто способен ее выслушать или попросту отвлечь. Несешь в одиночку эту хрупкую конструкцию — собственную жизнь, а угрозам числа нет. Неужели у всех так? У меня все же есть папа. И Жан-Шарль никогда не причинит мне горя. Она поднимает на него глаза. Он говорит, смеется, смеются вокруг него, он умеет нравиться, когда захочет. Снова волна нежности поднимается в сердце Лоранс. В конце концов это естественно, что он нервничал в последние дни. Он знает, скольким обязан Верню; и все же он не может пожертвовать ради него карьерой. Из-за этого конфликта он и был не в своей тарелке. Он любит успех, Лоранс это понимает. Если не вкладывать себя в работу, от скуки сдохнешь.
— Моя дорогая Доминика, мне придется вас покинуть, — церемонно говорит Жильбер.
— Уже?
— Я специально приехал пораньше, потому что не могу остаться допоздна, — говорит Жильбер.
Он быстро прощается со всеми. Доминика выходит е ним из дому. Жан-Шарль делает знак Лоранс:
— Иди сюда. Тирион рассказывает увлекательнейшие истории из своей практики.
Они все сидят, кроме Тириона, который расхаживает, потрясая рукавами воображаемой мантии.
— Какого я мнения о моих товарках по ремеслу, милая дама? — говорит он Жизель. — Да самого наилучшего; многие из них прелестные женщины, и многие не лишены таланта (как правило, это не совпадает). Но одно бесспорно; ни одна из них не способна успешно выступить в суде присяжных. Нутра не хватит, авторитета и — сейчас я вас удивлю — чувства сцены, без которого не обойтись.
— На наших глазах женщины овладевали профессиями, которые априорно казались недоступными для них, — говорит Жан-Шарль.
— С самой ушлой, самой красноречивой из них, клянусь вам, я управлюсь в два счета перед судом присяжных, — говорит Тирион.
— Вас, возможно, ждут сюрпризы, — говорит Жан-Шарль. — Что до меня, то я верю: будущее принадлежит женщинам.
— Возможно, при условии, однако, что они не будут по-обезьяньи копировать мужчин, — говорит Тирион.
— Заниматься мужским делом — не значит по-обезьяньи копировать мужчин.
— Не понимаю, Жан-Шарль, — говорит Жизель Дюфрен, — это говорите вы, который всегда держит нос по ветру; не станете же вы меня уверять, что вы — феминист. Феминизм в наше время — пройденный этап.
Феминизм. Последнее время только и говорят об этом. Лоранс тотчас же перестает слушать. Феминизм, психоанализ, Общий рынок, ударная сила — она не знает, что об этом думать, ничего не думает. У меня аллергия. Она смотрит на мать, которая возвращается в комнату с натянутой улыбкой на губах. Завтра, через два дня, на этой неделе Жильбер ей все скажет. Голос прозвучал, прозвучит в «зоне покоя»: «Мерзавец, мерзавец!» Перед взором Лоранс цветы, похожие на злых птиц. Когда она приходит в себя, госпожа Тирион разглагольствует:
— Меня тошнит от того, что все подвергается систематическому поношению. Разве это не было красиво задумано: двадцать пятого января на обеде в пользу голодающих детей нам подали за двадцать тысяч франков чашечку риса и стакан воды; обычное меню маленьких индусов. Так что же! Подхихикивания в левой печати. А что бы они запели, если б мы ели икру и паштет из гусиных печенок!
— Раскритиковать можно все, — говорит Доминика, — не стоит обращать внимания.
Вид у нее отсутствующий, она рассеянно отвечает госпоже Тирион, между тем как остальные четверо усаживаются за бридж; Лоранс открывает «Экспресс»: информация, разложенная на тоненькие рубрики, как чашка молока; без сучка, без задоринки, ничто не задевает, не царапает. Ее клонит ко сну, она поспешно встает, когда Тирион отходит от карточного стола, заявляя:
— У меня завтра трудный день. Мы вынуждены уехать.
— Я пойду наверх лягу, — говорит она.
— Здесь, должно быть, чудесно спится, — говорит госпожа Тирион. — И наверное нет нужды в снотворных. В Париже без них не обойдешься.
— А я покончила со снотворными с тех пор, как ежедневно принимаю гармонизатор, — говорит Жизель Дюфрен.
— Я испробовал одну из убаюкивающих пластинок, но она меня ничуть не убаюкала, — весело говорит Жан-Шарль.
— Мне рассказывали об удивительном аппарате, — говорит Тирион, — включаешь его в электросеть, он дает световые сигналы, монотонные и завораживающие; они вас усыпляют, а он выключается сам по себе. Непременно закажу такой.
— Ах, сегодня вечером мне ничего не надо, — говорит Лоранс.
Эти комнаты в самом деле прелестны: стены затянуты набивным полотном, деревенские кровати под лоскутными покрывалами, а на умывальнике — фаянсовый таз и кувшин, В стене почти незаметная дверь, ведущая в ванную комнату. Она высовывается в окно и вдыхает холодный запах земли. Через минуту Жан-Шарль будет здесь: она хочет думать только о нем, о его профиле в пляшущих отблесках огня. И внезапно он уже здесь, он ее обнимает, и нежность обжигающей лавой струится по жилам Лоранс, и, когда губы их сливаются, у нее от желания подкашиваются ноги.
— Ну вот! Бедная девочка! Ты очень перепугалась?
— Нет, — говорит Лоранс, — я была так счастлива, что не раздавила велосипедиста.
Она откидывает голову на спинку удобного кожаного кресла. Сейчас она уже не так счастлива, неведомо почему.
— Хочешь чаю?
— Не беспокойся.
— Это займет не больше пяти минут.
Бадминтон, телевизор: когда мы выбрались, уже стемнело; я ехала не быстро. Я ощущала присутствие Жан-Шарля рядом со мной, вспоминала нашу ночь, не отрывая при этом взгляда от дороги. Внезапно, с тропинки направо от меня, в свет фар выскочил рыжий велосипедист. Я резко повернула руль, машина покачнулась и опрокинулась в кювет.
— Ты как?
— В порядке, — сказал Жан-Шарль. — А ты?
— В порядке.
Я выключила контакт. Дверца отворилась.
— Вы ранены?
— Нет.
Группа велосипедистов — мальчики, девочки — окружили машину, лежавшую неподвижно вверх колесами, продолжавшими крутиться; я крикнула рыжему: «Дурак ты этакий!» — но какое облегчение! Я думала, что проехала по его телу. Я бросилась в объятия Жан-Шарля: «Дорогой мой! Здорово нам повезло. Ни царапины!».
Он не улыбался.
— Машина разбита вдребезги.
— Это да, но лучше она, чем ты или я.
Около нас остановились машины; один из мальчиков объяснил:
— Этот идиот ехал не глядя, он бросился под колеса, а эта милая дама свернула влево.
Рыжий бормотал извинения, остальные благодарили меня.
— Он за вас молиться должен!
На краю мокрой дороги рядом с разломанной машиной я ощутила, что во мне вспенивается радость, как шампанское. Я любила этого кретина велосипедиста за то, что не убила его, и его товарищей, улыбавшихся мне, и незнакомых людей, которые предлагали довезти нас до Парижа. Внезапно у меня закружилась голова, и я потеряла сознание.
Она очнулась на заднем сиденье ДС. Но обратный путь она помнила плохо: шок был все же сильный. Жан-Шарль говорил, что придется покупать новую машину, что за разбитую больше двухсот тысяч франков не выручишь; он был недоволен, понятно; труднее было принять то, что он, казалось, сердился на меня. Не моя же это вина, я скорее горжусь тем, как я мягко положила нас в кювет; но в конце концов все мужья убеждены, что как водители они дают сто очков форы женам. Да, я вспоминаю, он был настолько недобросовестен, что вечером, когда я перед тем, как лечь, сказала: «Никто бы из этого не выкрутился, не раздолбав машину», ответил: «Я не нахожу, что это очень изобретательно: наша страховка компенсирует ущерб только третьему лицу».
— Что ж, по-твоему, лучше было бы убить этого типа?
— Ты его не убила бы: сломала бы ему ногу…