Лучше, чем кто-либо, я, как военный министр, вместе с моими близкими соратниками знал и понимал весь ужас — моральный, профессиональный и политический — положения офицеров; лучше, чем другие, мы осознавали, что офицеры русской армии, которые после революции становились «козлами отпущения» за чужие грехи, не могут держаться вне политики. Менее, чем кто-либо, мы были бы удивлены или же разгневаны оппозицией (какой бы резкой она ни была) со стороны части офицеров, которые, не понимая всей сложности новых политических условий жизни страны, могли справедливо и вполне естественно не только жаловаться, но и негодовать по поводу правительства. Они не понимали, что означает это странное, мощное давление элементов, высвобожденных революцией и проникших в народ и частично в солдатские массы, — давление, которое напрягло до предела весь организм государства. Они не могли постичь причины кажущейся медлительности, с которой правительство оказывало отрезвляющее влияние на эти элементы, не понимали того, что любая неосмотрительная мера могла лишь заново всколыхнуть эти элементы, которые сметут все перед собой, и прежде всего всех офицеров, а вместе с ними и всю русскую армию.
В раскаленной атмосфере революции, как в знойной пустыне, многие видели перед собой мираж и в стремлении добраться до него навлекли несчастье — и не только на самих себя. То, что Главный комитет Союза офицеров собирался бежать за миражом, было крайне опасно, потому что комитет говорил от имени всего офицерского штата, называя себя «представителем офицерского корпуса». Претендуя на то, что его политическое кредо является культом всех офицеров, комитет накладывал печать на всю организацию. Это была слишком рискованная игра — все равно что шутить с огнем у порога порохового склада. Надо принять во внимание, что Главный комитет Союза находился в штабе и опирался в своей работе на сотрудничество с официальными лицами из ставок фронтов и в разных армиях; назначал собственных конфиденциальных представителей; хранил черный список офицеров, политические взгляды которых расходились со взглядами Союза; учреждал собственные следственные комиссии; выражал свое одобрение или неодобрение и т. д. Если бы мы принимали эти факты в расчет, то, с одной стороны, было бы очевидно, почему действия Главного комитета Союза носили «в высшей степени официальный» характер. С другой стороны, было бы понятно, почему ответственность за действия даже не всего Союза, а только его Главного комитета, ложилась на всех русских офицеров вместе и на каждого в отдельности.