Отец заснул. Я ушел.
В клубе почтамта мы играли «Обезьяний суд». Я переставлял шкаф, терял брюки, стукался головой о щиты, уползал за кулисы, потешал публику. И было мне не смешно, было противно и пусто на душе. Музыка во мне молчала.
Закончив спектакль, мы побежали на Воздвиженку, на ночную репетицию. Там уже все готово было для изображения сцены аристократов-штрейкбрехеров в шахте. Мы поджигали шнур для взрыва породы, и в лепной потолок с визгом взвивалась ракета и там рассыпалась фейерверком. Мы по ошибке били кирками друг друга по головам и с криками «караул!» разбегались в разные стороны. Авторы и постановщики были нами довольны.
А когда во втором часу ночи кончилась репетиция, трамваи не ходили, к отцу было нельзя, а возвращаться пешком в Марьину Рощу далеко, наш очередной режиссер Вася Боголюбов пригласил меня к себе.
Боголюбову было не более двадцати четырех лет. Несмотря на это, он был участником гражданской войны, коммунистом и редактором Главреперткома. Жил он в гостинице «Метрополь», часть комнат там была отведена работникам Наркомпроса, куда входил и Главрепертком.
Мы сидели у Васи Боголюбова, с ним, с его молодой женой, тоже режиссером из самодеятельности, с администратором Володей Поваровым, пили горячий чай. Вася Боголюбов говорил без умолку. Он был очень возбужден. Позавчера состоялась генеральная репетиция «Дней Турбиных» в переделанном варианте. Репертком снова запретил спектакль. ЦК разрешил его. Члены реперткома подали в отставку. Два дня шло совещание в Нарком-просе. Спорили до хрипоты. В репертком всякий день приходили люди, бывшие участники гражданской войны, показывали шрамы от ран, возмущались романтизацией белогвардейцев, обелением их, стремлением вызвать жалость к врагам. Были и другие. Они требовали суда над Булгаковым и Станиславским, оскорбившими память революционеров, погибших от «этих самых Турбиных». Были и третьи, и их было большинство. Они ломились на спектакль МХАТа, стояли с утра в очереди за билетами, устраивали овации участникам.
В Театральном обществе, в союзах писателей (их было тогда несколько), в Пролеткульте, в Доме журналистов, на партийных собраниях шли споры, зачитывали коллективные письма, выносили резолюции…
Я много раз смотрел этот спектакль. И каждый раз плакал и восторгался, и мне не хотелось уходить из театра. То, что показывали художественники, совсем расходилось с тем, что показывали другие театры. Здесь не было шаржа, лубка, указующего перста режиссера, масок площадного театра. Была гибель заблудившихся людей, неминуемый ход истории. Время показало, что руководители партии были правы, разрешив спектакль… Теперь, через пять десятилетий, пьеса все еще идет с успехом во многих городах и во многих странах.
Вася Боголюбов вместе с семнадцатилетним сыном редактора Главреперткома Игорем Чекиным, недавно приехавшим из Ярославля, писал пьесу – ответ Булгакову. Действовали там те же Турбины, но были они не жертвами, а врагами, заклятыми врагами революции, и раскрывали свое истинное нутро. Называлась пьеса «Белый дом». Успеха она не имела.
Пили чай, спорили, читали отрывки из «Белого дома», говорили о реперткоме, о Булгакове, о Плетневе, о новой пьесе Билль-Белоцерковского – продолжении «Шторма», под названием «Штиль». Там герой пьесы Братишка, попавший в условия мирной жизни, никак не мог смириться с нэпом, пил, громил нэпманов… Не знали, что делать с этой пьесой. Плакали, когда ее читали, сочувствовали Братишке. Читали новое стихотворение молодого поэта Светлова, которое кончалось строками:
– Напиши, Исидор, – кричал Вася Боголюбов, – пьесу под названием «Усталость ночных сторожей», расскажи о том, как некоторые люди предали революцию. Я дам тебе материал.
Но я тогда еще пьес не писал, хотя все вокруг их писали. Настроения Васи мне были понятны. Я и сам ненавидел нэпманов, их экипажи на дутых шинах, их попойки в Старом Зыкове, их жен с бриллиантами на толстых пальцах…
В три часа утра пришел заместитель начальника Главреперткома, знаменитый критик Иван Иванович Берендей, живший тоже в «Метрополе», в соседней комнате. Он был автором нескольких статей против «Турбиных» и инициатором демонстративной самоотставки членов реперткома. В Центральном Комитете им сказали, что отставки не принимают, считают подобные методы борьбы анархизмом и партизанщиной.
Поговорили еще, поспорили, покричали и легли спать. В семь я оделся и тихонько ушел. Я перевозил трансформирующийся шкаф из клуба почтамта у Мясницких ворот в клуб у Рогожско-Симоновской заставы. Разбирал, таскал, собирал, готовил сцену к вечернему спектаклю. Освободился только в два часа дня. И сразу побежал к отцу.