Во время репетиций Антонина Владимировна всегда пристально наблюдала за эпизодами, в которых сама не была занята. Но когда наступало время включиться в действие ее персонажу, она неизменно оказывалась готова и находила точное решение, мгновенно реагировала на то или иное событие по ходу развития сюжета и художественной идеи спектакля. И режиссеру не приходилось тратить время на то, чтобы подводить ее к происходящему во всех деталях и подробностях, Антонина Владимировна сама вписывала свою героиню в суть происходящего. Вот эту способность Заворонский особенно ценил и не раз ставил ее в пример актерам, которые работали с ленцой.
Роль Валентины Петровны в пьесе Половникова была сложной, неоднозначной, и Антонина Владимировна ясно сознавала, что исполнение ее потребует каких-то иных красок, чем все ее прежние роли, иной манеры игры. Строго говоря, это была не совсем ее роль, она привыкла играть на бурной эмоции, с широким жестом, а тут требовалось что-то иное. Но что? Вот этого она никак не могла схватить и потому даже обрадовалась, когда Заворонский разрешил вносить изменения в текст. Она полагала, что небольшие поправки помогли бы ей и в этой роли сохранить собственную манеру исполнения, начала было вносить эти поправки, но вскоре убедилась, что этим лишь разрушает задуманный автором образ. А она никак не могла войти в этот образ, в состояние героини, ибо что-то в ней оставалось еще непонятным для Антонины Владимировны. Когда она сказала об этом Заворонскому, тот неожиданно предложил:
— А не поехать ли и вам с нами на флот?
Он вместе с художником выезжал в одну из отдаленных военно-морских баз, брал с собой и Виктора Владимирцева, исполнителя главной роли — командира атомной подводной лодки капитана второго ранга Гвоздева.
— Думаю, что мне это было бы только полезно, — согласилась Антонина Владимировна. — Тем более что я не только сама никогда не была женой моряка, а даже и не представляю, что это значит.
— Жаль, что Половников не может поехать с нами, — сказал Степан Александрович и так посмотрел на Антонину Владимировну, что она смутилась и покраснела.
«Неужели он о чем-то догадывается? Или сплетни, распускаемые Самочадиной, дошли и до Заворонского?» — ужаснулась она, не подозревая, что сплетни дошли как раз сначала до него, а потом уже до всех остальных. «Что он теперь подумает?» И опять она почувствовала себя беззащитной и без вины виноватой, ей стало вдруг так тоскливо и одиноко, что она разрыдалась.
Степан Александрович, всегда считавший Грибанову спокойной и выдержанной, растерялся и даже не догадался позвать Анастасию Николаевну. Но она пришла и без его вызова, обняла Грибанову за плечи и увела в приемную. А Заворонский так и остался стоять посреди кабинета и долго еще стоял так растерянный и задумчивый. «Похоже, у них с Половниковым и впрямь все серьезно».
И вдруг позавидовал им.
Люди, давно знавшие Степана Александровича Заворонского, наверное, удивились бы этой зависти. Все считали, что он если уж и не вполне счастливый, то, по крайней мере, вполне благополучный семьянин. У него и в самом деле в семье все было благополучно: любящая жена, любимые дочь и сын и самый любимый всеми внук. На первых порах жена ревновала его, особенно если по роли ему приходилось не только целоваться, а даже близко подходить к партнерше. Его это сначала забавляло, он даже слегка поддразнивал жену, а потом стало и раздражать, возможно, дело дошло бы и до скандала, но тут он перешел из актеров в режиссеры, и жена успокоилась. И напрасно! Именно тогда-то он и влюбился, и вовсе даже не в актрису, а в секретаря райкома комсомола того шахтерского городка, где он основал театр.
Звали ее Шурой, ей было всего лет двадцать, не более, от нее веяло такой первозданной свежестью, что аж дух захватывало. Лицо молочно-розовое, носик чуть вздернутый, но тонкий, глаза чуть зеленоватые и огромные, дуги иссиня-черных бровей выгнуты отчетливо, будто нарисованы.
Она пришла на собрание, посвященное работе с творческой молодежью, ее избрали в президиум, куда она села вполне привычно, сохраняя на лице тоже привычную, руководящую строгость. Поскольку труппу составляла в основном молодежь, то говорили о работе театра вообще, видимо, для Шуры все было новым и не совсем понятным, руководящее выражение сошло с ее лица и сменилось любопытством и недоумением, порой она хмурилась, и легкие крылья ее ноздрей трепетали, как листочки на ветру. И когда слово предоставили ей, она даже растерялась, будто и не собиралась выступать, а потом уж и совсем оробела и вместо пламенной речи, которую уже привыкла произносить, смущенно и тихо сказала: