Колбаса п/копч. 50 г. — 27 коп.
Пельмени картовные — 32 коп.
Пирог рыбный (из сига) — 69 коп.
Напротив за столом сидела женщина средних лет в черной плисовой куртке и, аккуратно расправляя замусоленные деньги, подсчитывала выручку, складывая в отдельные стопки рубли, трешки и пятерки.
— Телушка надысь ногу сломала, вот и пришлось заколоть, — пояснила она, пряча деньги за пазуху.
— Почем продавали-то? — поинтересовался Степан Александрович.
— По восемь рублей кило.
— Дороговато.
— Дак ведь, не сломай она ногу-то, до осени сколь еще весу-то нагуляла бы.
Подошла официантка, и Степан Александрович заказал пельмени и пирог. Торговка попросила пять порций колбасы.
— Много, тетенька, больше трех не даем, — сказала официантка.
— А ты две-то вон на гражданина запиши, а я рассчитаюсь. Да еще лимонаду три бутылки добавь.
Когда официантка отошла, торговка пояснила:
— Хоть робятишек побалую городским подарком…
Все пять порций колбасы она ссыпала с тарелок в чистый платок, завязала и сунула в мешок вместе с бутылками.
— Ну, прощевайте, мне еще матерьялишку кой-какого поискать надо.
Вопреки ожиданиям картовные пельмени со сметаной и особенно пирог с сигом оказались чрезвычайно вкусными. Степан Александрович заказал еще порцию пирога и наелся до отвала.
2
Театр полуостровом вдавался в новую площадь нового города и хорошо вписывался в его архитектуру. Правда, архитектура была незатейливой, но выгодно отличалась от окружающего однообразия пятиэтажных домов. Они были типовыми для Черемушек, которым несть числа.
Зал был довольно вместительный, мест на пятьсот, с не очень хорошей акустикой.
«Надо будет в другой раз послушать Владимирцева из последнего ряда», — решил Степан Александрович, хотя в принципе вовсе не намеревался устраивать молодому актеру никаких экзаменов.
Тем не менее сейчас он был экзаменатором, от мнения, вернее, от впечатления которого зависел и собственный его замысел, а еще точнее — его позиция, но также зависела и судьба молодого актера, которого он и видел-то всего раз в роли Незнамова.
Степан Александрович видел в этой роли немало исполнителей. И не только провинциальные трагики в последнем акте форсировали голос, и руки их дрожали, когда они раздирали рубашку и нервно выдергивали «сувенир, который жжет грудь». Владимирцев сделал это без форсажа и дрожания, наоборот, он расстегивал пуговицы на рубашке медленно, как бы сомневаясь, надо ли показывать медальон, и, положив его на ладонь, сам смотрел на него удивленно, как будто увидел медальон впервые. Это было сделано хорошо, с мыслью и ощущением, именно в этой мизансцене он больше, всего и понравился Заворонскому. «Но мною тогда руководило лишь одно, к тому же первое впечатление, которое нередко бывает обманчивым».
Похоже, что он все-таки не ошибся: Владимирцев из тех, кто сегодня полнее, чем кто-либо из молодых актеров его театра, может донести до зрителя мысль новой пьесы. А ведь даже самые способные молодые актеры труппы главную мысль пьесы Половникова, поняли не до конца, хотя второй вариант ее приняли почти единодушно.
Это было и приятно, и еще более — тревожно. Потому что новый вариант был хотя и ближе к театру, но слабее первого варианта, недраматического. Автор явно подстраивался под театр и терял свою самобытность. Он во имя компромисса терял свою бескомпромиссность, а вместе с нею терял все, себя-то уж, во всяком случае. Уж очень легко он согласился с тем, как обстригли бахрому с его штанин. А может, он не согласился, а лишь уступил?
А может, полусогласившись, лишь полууступил?
Степан Александрович только сейчас и подумал, что поспешил, пожалуй, ставить пьесу, позицию автора которой он не уяснил до конца. Тем более поспешил, заведомо решив уязвить самолюбие столичной труппы, привезя провинциального варяга, едва вылупившегося из студийной скорлупы.
Сомнения эти длились недолго: до третьего звонка. Желто умирал свет в зрительном зале, темнела полоса оркестровой ямы, пурпурнее становился бархатный занавес, раздвигаясь, он обнажил лишь наполовину диваны и кресла, обитые тоже бархатом, потом занавес заело. Городничий уже провозгласил: «Я пригласил вас, господа…», но господ зритель видел еще не всех: лишь попечитель богоугодных заведений, смотритель училищ и судья были обнажены занавесом, а частный пристав, лекарь и двое квартальных отсутствовали. Городничий сердито зыркал за кулисы до тех пор, пока двое рабочих не растащили занавес во всю ширь сцены. Городничий, вынув из-за обшлага кружевной платок, вытер им по-настоящему вспотевший лоб и почти радостно провозгласил: «…пренеприятное известие: к нам едет ревизор».