— Ни в коем случае! За две недели я его обкатаю. Тем более что текст ему учить не надо.
— При чем тут текст? А остальные данные? Это же слон в посудной лавке! Декорацию свалил? — директор загнул один палец левой руки.
— Свалил! — удовлетворенно подтвердила Валентина Георгиевна.
— На партнера налез? — еще более демонстративно загнул другой палец.
— Налез! — теперь уже совсем весело согласилась Валентина Георгиевна и сняла очки.
Директор убрал за спину левую руку с двумя загнутыми пальцами и выжидательно примолк, ибо знал, что, когда Валентина Георгиевна снимает очки, это означает, что она сейчас скажет что-то решительное и после этого ее бесполезно будет в чем-либо переубеждать. Честно говоря, он побаивался ее непреклонности, но ему нравилось, когда она снимала очки: у нее глаза были такой нежной голубизны и глубины, что директор, будучи многодетным, начинал серьезно опасаться за свои семейные устои.
Но на этот раз в голосе Валентины Георгиевны не было и намека на упрямство, наоборот, он прозвучал как-то даже восторженно:
— Если бы вы знали, какой это материал! Сырой, конечно. Но — материал! Работать с ним одно удовольствие!
И директор кротко согласился:
— Вам виднее… Но у меня план!
— Не беспокойтесь, ваш план не пострадает. А вот искусство пострадает, если мы упустим такой счастливый случай! — с пафосом произнесла Валентина Георгиевна и при этом даже приподняла театрально руку с очками.
«Так уж и не пострадает», — мысленно возразил директор, но вслух ничего не сказал, ибо хотя и не разделял несколько восторженно-наивного отношения Валентины Георгиевны к самодеятельным талантам, но как специалиста ценил ее высоко. И даже не подозревал, что у Валентины Георгиевны специального режиссерского образования вовсе и не было, а окончила она филологический факультет университета и консерваторию по классу рояля и в ближайшие два года мечтала превратить этот драматический театр в музыкально-драматический и уже охотилась за голосами.
А Виктор Владимирцев с удивлением обнаружил, что ни ходить, ни сидеть, ни говорить он не умеет, даже старенький бушлат, который он проносил полгода, снимает и надевает совсем не так, как надо. Две недели Валентина Георгиевна учила его всему этому, сгоняя с него по семь потов. У Виктора не раз возникало желание плюнуть на все и уйти, но ему не хотелось подводить Марину. Сначала его удерживало только это, а потом заговорило и самолюбие: «Другие могут, а я что — рыжий?»
Валентина Георгиевна отметила этот момент такой репликой, адресованной директору:
— Что я вам говорила? Вы только посмотрите, какая у него хорошая злость!
— Вы еще не знаете, какая злость бывает у начальника городского отдела культуры, — обреченно заметил директор. — Сроки, сроки подпирают, а он еще с партнерами не работал, ни в одну мизансцену не вписывался! Или вы его намерены во время спектакля за руку водить?
— Рано ему в мизансцену, — сдержанно пояснила Валентина Георгиевна. — Вот когда у него интерес появится, тогда и поведем.
— Да может, у него этот интерес никогда и не появится.
— Появится! — уверенно заявила Валентина Георгиевна и, сняв очки, улыбнулась.
Директор глянул ей в глаза и, махнув рукой, удалился. При этом вид у него был весьма подавленный. Больше он на репетиции не ходил, зато на спектакль шел, как на эшафот. Поэтому в зал решил не спускаться, а наблюдать через окошечко из кинобудки. И как ни старался преодолеть предубеждение к Владимирцеву, а смотрел только на него. И с первой же картины был крайне изумлен.
Молодой актер трактовал роль совершенно иначе, чем основной исполнитель, и это привело директора в такое уныние, что он уже начал подумывать, под каким бы предлогом вообще улизнуть от позора из вверенного ему культпросветучреждения. Недолго пошарив в памяти, такой предлог он нашел: как раз сегодня заседал объединенный профсоюзный комитет рыбака, членом которого он состоял, но редко удостаивал его заседания своим присутствием. Он уже приподнялся было с табурета киномеханика, как его остановила реплика нового актера:
«Закат уж больно красивый, вот я и зазевался».
На что старый капитан заметил:
«Закат и впрямь хорош! Должно быть, к шторму».
Директор тоже помнил почти весь текст, во всяком случае, твердо знал, что ничего этого в пьесе не было.
— Интересно! — вслух произнес директор, снова опустился на табурет и уставился в квадратное окошечко кинобудки.
Теперь он не только слушал внимательнее, но еще пристальнее наблюдал за молодым актером, помня, как тот опрокинул декорацию и наткнулся на партнера. Видимо, и Владимирцев об этом помнил и поначалу держался скованно, однако постепенно втягивался в роль, раскрепощался. А во второй картине он уже держался вполне свободно и так естественно, как будто всю жизнь только тем и занимался, что стоял на руле траулера. А в третьей картине и вовсе превзошел своего предшественника: у того при встрече с Катей все-таки и жесты были не очень-то натуральные, и голос он форсировал, и взгляды он бросал уж больно злодейские. «А может, и хорошо, что тот ушел в море?» — подумал вдруг директор и спустился в зал.