— Живем — как трава. Дожжик есть — растем, нету дожжика — чахнем, — утверждал он. При этом невозможно было понять, что он имел в виду, а когда допытывались, отмахивался: — Не по твоим зубам это. Однако не так живем.
— А как надо?
— Кабы знать, — тоскливо и недоуменно вздыхал Кузьма и еще более убежденно утверждал: — А только не так.
Несмотря на столь явную неопределенность его суждений, к нему прислушивались, а иногда и прямо советовались в житейских делах.
— Слышь, Кузьма, может, мне Кольку-то в техникум отдать? Куда уж ему в институт, школу-то еле на тройки вытянул.
— А што школа? Школа — она и есть школа. А у Кольки — голова.
И, к удивлению всех, Колька все вступительные экзамены сдал на пятерки.
— Ты, Наталья, поменьше пили Вовку-то, — неназойливо наставлял Кузьма молодуху. — Карактер у тебя, конешно, поганый, но постарайся пересилить себя. Вовка оттого и закладывать стал, што ему домой идти не хочется, слушать тебя тошно.
Неделю Наталья пересиливала себя, и неделю Вовка не пил. Правда, на больший срок Натальи не хватило, и дед Кузьма предсказал:
— Не будет у вас жизни, помяни мое слово.
Не прошло и месяца, как Вовка ушел жить к матери, а вскоре женился на другой и, говорят, счастлив.
Однажды Владимирцев дал деду Кузьме контрамарку на новый спектакль.
— Ну как, понравился? — спросил деда в тот же вечер. — Кхм! — уклонился дед, будто бы прочищая горло. Но в горле у него и без того было чисто, и, заподозрив, что Виктор об этом сразу догадался, Кузьма стал уводить разговор в сторону: — Надысь Дуська велела в сенках прибрать, дак я пойду.
— Да ведь я не об этом! — Виктор удержал его. — Я же о спектакле.
— А-а, — протянул Кузьма и, убедившись, что разговора уже не избежать, неохотно признался: — Если вправду, то даже и красиво. А пустячок! Поглядел и забыл. Это не про жизнь, а так, возля жизни. Мусорят разными словами, а для чего?
Пьеса и в самом деле была пустяковая, обо всем понемногу и ни о чем глубоко. И Виктор с Кузьмой был вполне согласен.
— А как Антонина Владимировна?
— Тошка-то? Тошка она и есть Тошка, однако и ей там не выделили хорошего места.
И это было тоже верно, Антонина Владимировна сама жаловалась Виктору, что не может понять, для чего эту пьесу ставят, ибо за конъюнктурной темой пьесы не просматривается ни одного достойного характера.
Однако Кузьма не осудил ее за то, что она согласилась играть в этой пьесе.
— Работа она и есть работа. Сегодня по душе, а назавтра обрыдлая, сегодня пышки, а завтра шишки. А Тошка… Она, брат, особостатейная. Вот ведь дал же бог! А, кажись, откуда все взялось? Отец с матерью такие же пекаря, как и мы, были, а она из чего все взяла?
— Талант.
— То-то и оно, что талант! А вот почему зарплата у нее меньше, чем у пекаря?
Вот этого Виктор не мог объяснить. Кузьма, убедившись, что тот все равно не объяснит, вздохнул:
— Что-то неладно у нас с этим делом.
Дед Кузьма был для всех обитателей пекарного общежития не только добродушным и рассудительным советчиком, а иногда и строгим судьей.
Как-то кондитерша Настя вынесла за пазухой десяток яиц. Но в автобусе ее притиснули, и она «потекла». Прибежав домой, начала было в кухне выгребать остатки яиц, но тут явился дед Кузьма, хмуро оглядел ее и крикнул в замазанное коричневой краской окошечко:
— Дуська, созывай-ко народ.
А народ, уже прослышавший о Настином конфузе, и без зова набивался в кухню. Настя, поспешно застегнув кофту, хотела было улизнуть, но дед схватил ее за руку, вывел на середину кухни и сурово сказал:
— Вот тут и стой!
Окинув всех пристальным взглядом, дед Кузьма так же сурово спросил:
— Видите?
Кто-то хихикнул в углу, но дед сердито зыркнул туда и гневно рявкнул:
— Цыть!
Все сразу притихли, выжидательно глядя на Кузьму. А Настя как-то вдруг съежилась, будто ожидая, что ее ударят. С нее капало, и в наступившей недоброй тишине капли звонко шлепались о линолеум.
— Тьфу, какая страмотища! — сплюнул Кузьма и снова обвел всех суровым взглядом. — Такого заведения у нас даже в войну не бывало. Что делать-то с ей будем?
Настя захлюпала носом и пролепетала:
— Дедушка, я больше не буду.
— Ты не мне, а людям говори. Я те не судья и не прокурор.
Но к людям Настя не посмела обратиться, стояла потупившись, изредка подбирая ладонью слезы с бордовых щек. Наконец выдавила:
— Совестно мне… — И, не встретив отзыва, повторила еще тише: — Ей-богу, совестно…