У Половникова эта мысль трансформировалась таким образом, что вот в наше время, когда по идее взяточник должен бояться больше суда общественного, он его перестает бояться, потому что кто-то хочет, чтобы взяточничество, блат стали явлением чуть ли не массовым, привычным, не подвергающимся осуждению, хочет размыть критерии оценок нравственного поведения людей. В пьесе апологетом этой мысли выступает не какой-то простачок с немудреной философией: «Все берут и я беру», а интеллигент, доктор технических наук, директор научно-исследовательского института. Его философия более завуалирована такими, например, логическими посылами:
«При чем тут подбор кадров по кумовству и знакомству? Просто я беру человека, которого хорошо знаю. Знаю все его достоинства и недостатки, знаю, чего он может, а чего нет. А возьми я со стороны? Еще неизвестно, есть ли у него хотя бы те достоинства, которыми обладает известный мне человек и которые я с первого дня могу эксплуатировать. Ну а уж о недостатках и говорить нечего. Пока я их выявлю и найду средства борьбы с ними, уйдет уйма времени и сил. Это по меньшей мере бесхозяйственно…»
Конечно, в этой линии лежит актуальная проблема, на ней одной можно было бы построить пьесу, но автор, оставив ее побочной, пошел куда глубже и дальше, вознеся проблему до масштабов поистине глобальных: до сознания личной ответственности каждого аж перед человечеством. Мысль эта исходила от военных, и тут начинали переплетаться две линии — военная и гражданская. Но обе эти линии утверждали высокую гражданственность, доводя ее ощущение до личной ответственности каждого за судьбу целой планеты.
В памяти Виктора Владимирцева удержались лишь две-три пьесы, в которых ставились именно такие задачи. Пусть пока и декларативно, но так же глобально, как ставила эти задачи сама жизнь, доведя их до последней грани бытия или самоуничтожения.
И Виктор вдруг понял, почему отодвинулись на второй план все частные вопросы, почему стали побочными даже столь актуальные линии, как размывание нравственных критериев.
Но автор лишь интуитивно разделил линии на главные и второстепенные. За той же побочной линией лихоимства стояла большая тревога за духовную чистоту нынешнего поколения.
Однако это была лишь глобальность замысла. Замысел оставался еще бесплотным, не воплотившимся в живой образ, в характер, способный убедить, он лишь провозглашал и потому казался слишком плакатным, и от него осталась в памяти чуть ли не одна фамилия главного героя — Маслов.
Обстоятельства сложились так, что в течение ближайшей недели Владимирцев даже не имел возможности вернуться к пьесе еще раз: заболел Федор Севастьянович Глушков. Двойника он не имел, роль генерала Печенегова во «Врагах» Горького играть было некому, а заменять спектакль почему-то оказалось невозможно, и Заворонский вдруг даже не предложил, а категорически приказал Виктору:
— Заменишь Глушкова, сегодня в одиннадцать репетиция, завтра — прогон, а послезавтра вечером — выход.
— Хорошо, — согласился Виктор, зная наизусть почти весь текст, но, не подозревая даже, что знание текста не только не избавит его от дополнительной работы, а еще и заставит кое-что переосмыслить и по роли, и особенно по так называемым связкам. Пьесу гнали давно, все было отработано, поэтому на репетицию пришли только партнеры по мизансценам, и то не по всем, а лишь по наиболее ответственным. Репетиция прошла сносно, но Владимирцеву пришлось всю ночь шлифовать движения, жесты, интонацию. На следующий день прогнали всю пьесу. Заворонский, кажется, остался доволен, однако предложил еще отработать некоторые мизансцены с Антониной Владимировной и Олегом Пальчиковым. Договорились, что они еще раз пройдут их утром в день спектакля.
Виктор, успокоенный оценкой Степана Александровича и полагая, что утром все само собой дойдет до нужной кондиции, решил развеяться и отправился с сыном на речном трамвае в парк. Сережка, не привыкший к такому вниманию отца, восторгался всем: и трамваем, и Москвой-рекой, и каруселью в парке, замирал от страха и восторга в колесе обозрения, беспрестанно щебетал и признательно прижимался к отцу, не отважившись, однако, поцеловать, а точнее — не снизойдя до столь сентиментального, свойственного только девчонкам выражения чувств. А Виктор никак не мог отвлечься от роли, досадовал, пытался уйти от нахлынувших вдруг мыслей и… не смог.
«Собственно, для идеи пьесы Печенегов — фигура почти ничего не значащая. По крайней мере, меньше, чем Яков Бардин, Татьяна Луговая, Полина, Захар… Его выходки, несомненно, вызовут смех в зале. Но нельзя ли уйти от чисто фарсовой трактовки его роли? Ведь при всей своей ничтожности должен же он отражать мир, который его породил? А как?»