— Аллочка, вы так стремительно выбегаете на сцену, что я каждый раз опасаюсь, как бы вы не уронили Федора Севастьяновича. Вы уж, пожалуйста, осторожнее…
Степану Александровичу показалось, что произнесено это было с какой-то нехорошей иронией, он стремительно ворвался в артистическую и напустился на гримершу:
— Это еще что за разговоры? Да как вы смеете?.. — дискантом выкрикнул он.
Перепуганная «принцесса» уронила со столика какой-то флакон, а гримерша смотрела на него в упор. Смотрела осуждающе, укоризненно, и это был совсем даже не подавленный немой укор, а крик: «Да вы-то как могли подумать такое!»
Степан Александрович осекся, промычал что-то невнятное и начал было оправдываться, но, поняв, что этим только усугубляет свою вину, умолк. А гримерша спокойно взяла пуховку и так же спокойно сказала:
— Извините, Степан Александрович, нам надо работать, был уже второй звонок…
Это могло лишь означать: «Уйдите, не мешайте» — и он понуро вышел в коридор.
В антракте он еще раз столкнулся с гримершей, хотел проскочить мимо, но она сама остановила его:
— Степан Александрович, давайте забудем этот эпизод.
— Да, да, конечно, — поспешно согласился он.
— И не переживайте так. Это же хорошо, что вы ошиблись! Если бы вы знали, как у нас все относятся к Федору Севастьяновичу! Ну, благоговейно, что ли… Я ведь лучше вас знаю.
Кажется, и впрямь она знала это лучше, и Степан Александрович от души поблагодарил ее:
— Спасибо, милая.
Казалось бы, инцидент исчерпан и надо только радоваться, что он ошибся. Но что-то мешало радоваться, и Заворонский пока не знал, что именно. Может быть, ощущение вины перед этой девушкой, да и перед Федором Севастьяновичем…
Возле дома Глушков тяжело вылез из машины, но дверцу почему-то не прикрывал.
— Может, вас еще куда-нибудь подвезти? — спросил Заворонский.
— Нет, спасибо. Я сегодня устал… Послушай, Степа, а может быть, рискнуть?
— О чем вы? — не понял Степан Александрович.
— Да о той пьесе. Знаешь, в ней что-то есть. Ты от нее совсем отказался?
— Не я ее забодал, — нейтрально произнес Степан Александрович.
— Знаю. А может, подумаем? Сам понимаешь, мне в ней делать нечего, я уже стар. А жаль! Я бы рискнул. Или ты уже вернул ее автору?
— Пока нет, — признался Заворонский.
— Это хорошо. А где она у тебя?
— В театре.
Федор Севастьянович снова втиснулся в машину:
— Поехали! Попробуем перекрасить собаку в енота, как говаривалось у нас раньше, когда режиссеры еще умели работать с авторами.
Они вернулись в театр и до утра просидели над пьесой. Обстригли все лохмотья, что-то поставили на свои места.
— Вот видишь, — почти по-мальчишески радовался Федор Севастьянович, — выстраивается! А последнюю картину надо убрать совсем. И так все ясно. Тогда к предпоследней придется дописывать финал. Ну, что я говорил?
— Да ничего вы не говорили!
— Значит, думал. Только вот что-то уж больно скоро мы с ней расправились. За одну ночь.
— Плюс четыре месяца.
— Ага, и ты над ней думал? Я так и знал. Эх, Степка, мне бы годочков этак сорок скинуть, я бы такое завернул! А вообще-то, пусть теперь автор поработает. Мы ему контуры дали, остальное он сам сделает лучше нас.
У автора и верно получилось лучше, он буквально на лету все схватывал и, постигая язык сцены, не цеплялся за известные театру, но неизвестные ему каноны и так настырно лез вперед, что приходилось его придерживать. Читка нового варианта ошеломила всех, и теперь уже не было отбоя от бесконечных вопросов: когда начнутся репетиции, кто будет утвержден на роли, предлагали даже провести внутренний конкурс.
Но Степан Александрович не спешил, хотя выискивал окна для репетиций и мысленно распределил все роли, кроме одной — главного героя. Не найдя в своей труппе, он ходил по театральным училищам и студиям, но никого в этой роли не видел.
Вот тогда-то и вспомнил о молодом актере из Верхнеозерского театра. Фамилию его Степан Александрович уже забыл, пришлось звонить в Министерство культуры. Там удивились: с чего это он вдруг заинтересовался каким-то провинциальным актером, когда в Москве всякими хоть пруд пруди? К тому же если и проявляли режиссеры изредка такой интерес, то обычно вызывали актера в Москву. Пришлось сказать, что речь идет о постановке новой пьесы, и ему предложили командировку. В репертуарном отделе министерства долго допытывались, какую именно пьесу, но Заворонский не сказал якобы из суеверия. Попросив хотя бы месяц держать цель его поездки в тайне, Степан Александрович выехал в Верхнеозерск.