— Вы случайно Половникова не видели? — спросил Степан Александрович, озираясь.
— А кто это такой? — невинно спросила гардеробщица, опасливо косясь на дверь подсобки, за которой гремела посудой Фенечка, и в то же время гордясь своим актерством.
— Наш новый автор. Такой, знаете ли, неуклюжий, сутулится немного, — пояснил Заворонский.
«Ага, стало быть, фамилия его действительно Половников, — отметила про себя гардеробщица. — А я Феньке доказывала, что у писателей таких простых фамилий не может быть. Однако Степан Александрович может его завернуть, а он Тошу побег догонять». И гардеробщица, не желая и врать начальству, все же дипломатично уклонилась от прямого ответа:
— Да ведь у нас раздеваются только свои, номерные. Авторы-то, оне больше через дирекцию проходят, а то и через общий гардероб.
— Да, конечно, — согласился Заворонский и, направляясь в трюм, огорченно добавил: — Опять он от меня улизнул.
«А он ничего не знает», — подумала гардеробщица, глядя вслед Заворонскому и раскаиваясь, что вроде бы все-таки обманула его. И может быть, впервые подумала о том, что актерство — это все-таки обман, подлаживание…
Глава восьмая
1
А Заворонский и в самом деле был крайне огорчен: он так и не выяснил, когда Половников собирается закончить пьесу. Дело с ней явно затягивается, а он рассчитывал подготовить ее к открытию нового сезона. Теперь уже не уложиться в сроки, если даже Половников даст пьесу через полтора-два месяца, а судя по тому, что он пока еще больше вычеркивает, чем пишет, в этот срок он не даст. Значит, открывать сезон надо каким-то другим спектаклем, но каким?
Из двух других пьес, которые рекомендует завлит, на открытие ни одна не годится, обе они средние, проходные, пожалуй, их и вообще не надо ставить. Взять что-то из классики? Но что? Почти все наиболее подходящее именно для их театра они уже ставили. Правда, горьковская «На дне» в свое время театру не очень удалась. «А что, если ее поставить заново? Не возобновить, а именно заново поставить? Пожалуй, стоит это обсудить на художественном совете…»
По трюму, согнувшись, чтобы не задеть головой о проложенную по подволоку толстую трубу теплоцентрали, обмотанную изоляцией, шел навстречу Виктор Владимирцев. «Вот и ему неизвестно сколько еще придется ждать главной роли, — подумал Заворонский, и вдруг у него мелькнула шальная идея: — А что, если ему дать Луку? Возраст, конечно, не тот. Но ведь Печенегова-то он сыграл же!»
И, остановив Владимирцева, Степан Александрович в упор спросил:
— Вы могли бы сыграть горьковского Луку?
— Я? — изумился Владимирцев. — Помилуйте, Степан Александрович, какой же из меня странник?
— А почему бы и нет? Сколько уж вы по квартирам странствуете, — пошутил Заворонский, чтобы Владимирцев не принял все слишком серьезно, ибо еще неизвестно, согласится ли худсовет дать ему эту роль и вообще согласится ли на постановку пьесы.
— Теперь уже не странствую. Мне Антонина Владимировна Грибанова свою комнату уступила.
— Слышал, слышал. Там у них в квартире старик есть забавный! Кажется, Фома.
— Кузьма.
— Да, Кузьма. Вы к нему приглядитесь. Конечно, он не Лука, но кое-что у него позаимствовать не грех.
— Вы и в самом деле хотите возобновить постановку «На дне»? — удивился Виктор.
— Нет, возобновлять не будем. Она у нас тогда не совсем удалась.
— Да, я слышал.
— А вот поставить заново не мешало бы.
— Пока соберетесь, я как раз до Луки и состарюсь, — в свою очередь, пошутил Владимирцев.
— Однако… — покачал головой Заворонский, и они разошлись.
«Однако, — продолжал размышлять Степан Александрович, поднимаясь из трюма по крутой лестнице, — палец в рот ему не клади. Сказал так, что и не поймешь: то ли пошутил, то ли упрекнул. А стареем мы быстро, вот у меня и одышка уже появилась. Полнеть стал. Надо будет посадить себя на диету и заняться спортом. Может, прямо сейчас захватить ракетку и поехать на корт?»
Но едва он вошел в приемную, как Анастасия Николаевна напомнила:
— Степан Александрович, сегодня в шестнадцать коллегия, опять звонили из министерства, просили непременно быть.
Он глянул на часы и недовольно пробурчал:
— Передайте, что буду.
Виктор Владимирцев мимолетный разговор с Заворонским в трюме всерьез не принял и тут же о нем почти забыл, но через два дня при полном сборе труппы Степан Александрович объявил: