— Будем ставить Горького «На дне». И не восстанавливать спектакль, а ставить заново. Подумайте. Я пока лишь посадил вам в мозги эту зеленую обезьяну, пусть она там попрыгает. Послезавтра — большой сбор, и каждый должен сказать, до чего она там допрыгалась. Думайте. А пока — же ву салю, как говорят… ну, скажем, турки.
«Турки турками, а пьесу придется перечитать», — подумал Виктор и отправился в библиотеку. И… опоздал, ибо не он один собрался перечитывать пьесу, а чуть ли не вся труппа стояла на площадке перед библиотекой и даже сидела в расположенной рядом комнате парткома. Он стал в очередь как раз за Федором Севастьяновичем Глушковым, который играл Луку в первой постановке театра, почему-то не признанной.
— А почему? — спросил он сейчас Федора Севастьяновича.
— Пьеса сама по себе сложная… И потом Тарханов! Я хотел найти Луку совсем иного, а вот не нашел. Может быть, ты найдешь.
— А при чем тут я?
— Так ведь… — Федор Севастьянович смущенно умолк, но потом махнул рукой и тихо пояснил: — Луку-то Степан Александрович опять мне даст, а ты ко мне двойником намечаешься. Я-то роль всю и по сей день помню до последней запятой, а вот хочу еще раз понять. На расстоянии времени, что ли. А ты ее выучи. И даже выучив, не удовлетворяйся! Ты не видел Тарханова? Это гениально. Но я хотел по-своему. Видишь ли, тархановский Лука был, безусловно, хорош, но мне казалось, что я Луку понимаю шире, что ли. Очень уж злой он у него. Вот у Москвина он был добрее. Но мне показалось, что он у них все равно не тот. Вот я и попробовал, но у меня получился хуже. — Федор Севастьянович потянул Виктора к окну и, усевшись на подоконник, с горечью сказал: — И, если хочешь знать, провалился не театр, а я! Хотя писали о нас хорошо и мы продержались три сезона. Но именно продержались! Были отдельные актерские удачи, а открытия не было! Спектакль не столько шел, сколько именно держался в репертуаре. Вот этого — бойся! Иллюзии успеха бойся! Сегодня это особенно опасно, ибо в театр прут все. Будь в кассе билеты, половина и не пошла бы, а нет — значит, дефицит. Истинных-то любителей в зале стало, может быть, и не меньше, но и не больше!.. Извини, мы подходим. Как, уже нет?
— Извините, Федор Севастьянович, но всего Горького разобрали, — сказала библиотекарша. — Ну кто же мог подумать, что все вы именно сегодня спросите. Предупредили бы…
— Да, конечно. В следующий раз я непременно скажу вам заранее, — успокоил ее Федор Севастьянович. — Если сам буду знать. Впрочем, к вам это не относится. Пойдем, Витя.
Они прошли через трюм в гардеробную, и Федор Севастьянович задержался возле Фенечки:
— Послушай-ка, сколько уж ты тут сидишь? И до сих пор без ревматизма!
— Сплюнь! — сказала Фенечка.
Федор Севастьянович, трижды сплюнув через левое плечо, спросил:
— На пенсию-то собираешься?
— Да вот уж который год, а все не уйду!
— Вот и я. Дождемся, пока нас выгонят.
— А пусть-ка попробуют! Ты — «народный», а я вроде бы тоже не из господ. Нас с тобой, Федя, без профсоюза никак не уволят, а в профсоюзе у нас опять же своя рука имеется — Лизавета! — она указала на гардеробщицу. И, переводя свой указующий перст на Владимирцева, спросила полушепотом: — А энтот — стоющий?
— Стоющий! — полушепотом же сообщил Глушков в самое ухо Фенечке, пальцем освободив его от истертой пуховой шали.
— А у тебя всю дорогу все стоющие! — отмахнулась было Фенечка.
— А что, я часто ошибался? — вдруг серьезно спросил Глушков.
— Да не… Вот только меня взамуж здря не взял!
— Фенька! — остановила ее гардеробщица Елизавета. — Не забывайся!
— И то! — сказала Фенечка, замыкаясь и даже сделав губы серпиком, но выражения сего долго не сдержала и прыснула в ладошку: — Вот где унтер-то. Как его? Пришибеев! Она тут меня только и успевает пришибать.
— Фенька!
— Во! Слыхал? А ты, Федя, парнишку-то не обижай.
— Их обидишь!
— И то! — согласилась Фенечка.
2
На улице было скользко, после оттепели вдруг ударили морозы, лужи схватились льдом, тротуары не успели убрать, и они были неровными и скользкими. Виктор подхватил Федора Севастьяновича под руку, и тот даже застеснялся:
— Годы! Все-таки они свое берут. Но я тут рядышком живу… Так что не очень задержу.
— Ну, о чем вы? — упрекнул Владимирцев.
— Да, пожалуй, я и в самом деле стар… Однако я хотел не об этом. Так вот — Лука. Это непросто. Москвин прожил с ним почти сорок лет. И хорошо вроде бы прожил, да не совсем так. Тарханов это понял. Не потому, что Тарханов лучше или умнее, — время подкатило другое. А я вот с обоими стал не согласен и захотел по-другому. А не получилось! Может, я не смог, а скорее всего — время не подошло… Может, оно вот только теперь и подкатывает? А?