Он спросил об этом Федора Севастьяновича прямо, и тот прямо же ответил:
— А ты не бойся. В искусстве надо быть смелым в любом возрасте и в любом так называемом положении. Сам-то ты принимаешь моего Луку?
— Безусловно.
— А как ты думаешь: чем он принципиально отличается от москвинского и тархановского?
— Ну пожалуй, двойственностью души, что ли, а точнее — более четко обозначенной степенью равнодушия.
— Вот это близко к истине, хотя и слишком мудрено. Если хочешь знать, он более социален.
— В каком смысле?
— Более современен. Вот это его равнодушие обретает сегодня характер социального зла, выходит за пределы внутренней, что ли, этики. Ты над этим подумай. И я бы не хотел, чтобы ты просто копировал меня. Попробуй внести свою лепту в такую трактовку роли, ну, сделай ее еще более современной. Ты молод, тебе виднее проблемы современности, ты не успел еще обрасти предрассудками.
— Боюсь, что ничего из этого не выйдет. И потом: как я могу найти что-то еще, если сам считаю сделанное вами вполне совершенным, законченным?
— Ну, ты не льсти, а лучше поищи. Ибо в каждом на первый взгляд совершенстве всегда найдется что-то еще и не вполне совершенное.
— Это если выискивать специально. А я не хочу выискивать.
— И напрасно! Ты все-таки подумай еще.
От этого разговора у Владимирцева осталось ощущение какой-то незавершенности, он несколько раз пытался продолжить его, но Глушков неизменно уклонялся.
А репетиции шли своим чередом, уже вышли из выгородок на сцену, уже состоялся прогон первого действия, а Владимирцев все еще так и не понял, чего от него хотел тогда Глушков.
Но вот однажды Заворонский заметил:
— Я бы на твоем месте, Витя, чуть жестче был, пожалуй, конкретнее, если хочешь, даже адреснее, что ли…
И только теперь Виктор понял, чего добивался от него Глушков и на что намекал сейчас Заворонский. Надо было более отчетливо подчеркнуть, что Лука лишь гримируется под сочувствие, что правдоискательство его мнимое, что добро и правда сами по себе еще не могут помешать злу без активного вмешательства в жизнь. И Лука, и вся пьеса становятся вдруг современными.
Владимирцев лишь теперь догадался, что ему предоставили возможность завершить созданный Глушковым образ, что Федор Севастьянович и сам мог это сделать не хуже, а лучше Владимирцева, но не захотел, доверившись интуиции и вкусу ученика.
И Виктор был глубоко ему благодарен.
Глава девятая
1
Сюжет пьесы выстроился окончательно, Половников даже составил подробный план каждого акта и картины, чего никогда не делал с прозой, там у него все текло как-то само собой, движение сюжета определяли не столько обстоятельства, сколько логика развития характера при заданных им обстоятельствах. Там одна глава могла занимать сорок страниц, а другая всего две, здесь же приходилось уравнивать акты по времени, считаться, например, с тем, чтобы актер, занятый в смежных картинах, успел переодеться, учитывать и многие другие особенности сцены. Бывая на репетициях, наблюдая за тем, как выстраивается та или иная мизансцена, видя, как складываются актерский ансамбль, единый ритм и тональность спектакля, Александр Васильевич начал постепенно постигать специфику сценического искусства.
Более экономно и четко обрисовывались и характеры. Тут Александр Васильевич применил очень простой прием: он мысленно проигрывал каждую роль от начала до конца и вдруг обнаруживал, что одна прописана хорошо, другая лишь слегка намечена, а третья настолько никчемна, что актеру просто нечего будет играть. Из пьесы ушли сразу четыре второстепенных персонажа, а ту небольшую смысловую нагрузку, которую они несли, пришлось перераспределить между другими героями.
«Почему же я не делал этого раньше?» — недоумевал он. Проиграв последнюю свою повесть, он обнаружил, что одну побочную линию и трех-четырех героев можно было снять безболезненно, пожалуй, повесть от этого даже выиграла бы.
Когда Половников писал первый вариант пьесы, точнее — делал инсценировку, то зачастую попросту выписывал диалоги, а действия выносил в ремарки. Сейчас, поняв, какое значение в пьесе имеют сама конструкция, тон, ритмика фразы, даже пауза, переписал почти все заново. При этом, прежде чем написать фразу, несколько раз произносил ее вслух, стараясь сопроводить ее соответствующей мимикой и жестами.