Самым молодым в палате был Коля-спортсмен. Он прыгал в высоту, должно быть, когда-то неудачно приземлился, повредил бедренный сустав, но не придал этому значения, понадеявшись, что все пройдет само, к врачу обратился лишь тогда, когда стало совсем невтерпеж. Но к этому времени у него вырос ложный сустав, пришлось его удалять и ставить искусственный, но тот почему-то не прижился, пришлось удалить и его, и сейчас аппаратом подтягивали ногу к бедру, чтобы пришить его напрямую. Это означало, что нога сгибаться не будет, и Коля молча страдал, особенно при виде молоденьких сестер.
А сестры его особенно жалели, всегда находили для него ласковое слово, доставали лекарства, приносили почти все подаренные в дни посещений конфеты и фрукты. От такого внимания Коля страдал еще более.
— А вы, наверное, учитель, — спросил Половникова Мишка-браконьер.
— Почему вы так думаете?
— У меня глаз — ватерпас.
— А все-таки?
— Во-первых, взгляд у вас учительский, вы так смотрите, будто оценку каждому из нас ставите. Во-вторых, книжки. «Антология испанской поэзии», «Очерк творчества Алексея Толстого». Кто же, кроме учителей и ненормальных, такие книжки читает, да еще в больнице?
Книги Александр Васильевич взял уже здесь, у книгоноши, отчасти потому, что других приличных книг у нее не было. Опровергать мнение Мишки он не стал. «Пусть думают, что учитель. А узнают, что писатель, будут стесняться и любопытствовать». Он уже давно заметил, что с писателями и журналистами люди держатся несколько скованно.
— А с ногой-то у вас что?
— Поскользнулся, сломал лодыжку.
— Ну, это — семечки. Привинтят шурупами, и через месяц — домой, у нас таких на этой кровати уже четверо лежало. Через три месяца танцевать будете.
— С подвывихом? — спросил Камушкин.
— Да. И связки порваны.
— Тогда танцы придется на полгодика отложить.
— Ну, вы тоже скажете, Александр Дмитриевич, на полгодика! Не более четырех месяцев, — осведомленно поправил Мишка-браконьер.
Заспорили, каждый доказывал свое. Повидали они тут уже многое и спорили профессионально, во всяком случае, так показалось Александру Васильевичу.
— Операция тоже пустяковая, — уверял Иван Михайлович при общем согласии.
Но операцию все откладывали. Хотя кашель прошел, но температура держалась.
3
Как-то так получилось, что Александру Васильевичу не только самому никогда не приходилось испытывать сильные физические страдания, а даже наблюдать их так близко, как сейчас. И если раньше он представлял их просто как боль и способность переносить ее, то теперь убедился, что все гораздо сложнее. Боль в конечном счете все так или иначе переносят — одни легче, другие тяжелее, у одних это проявляется открыто, другие находят какие-то дополнительные силы, чтобы пересилить себя. Но боль и страдание — далеко не одно и то же. Ощущение своей ущемленности, физической неполноценности бывает гораздо острее самой сильной боли.
Даже «легкий» Костя переживал, что уже не сможет играть на своей гитаре так, как раньше. Остальным было уготовано пожизненное увечье, перед этой мрачной перспективой они оказались в разной степени готовности, и дело тут было не только в жизненном опыте, а и в самом характере человека, черты которого теперь проявлялись наиболее отчетливо и неприкрыто. Наверное, вот так обнажалась истинная сущность каждого человека только на фронте.
Александр Дмитриевич Камушкин лишь пытался утешить себя тем, что могло быть и хуже, если бы «задело потроха». Но когда приходили, его жена и две дочери-погодки с одинаковыми косичками, он страдал не только от собственной боли, а пропускал сквозь себя и все их горестные мысли и чувства: испуг и нескрываемую жалость девочек, скрытую жалость и взгляд жены, уходящий порой в такую неведомую даль, за которой, наверное, уже ничего и не было. И, поймав этот взгляд, он, старавшийся бодриться, выглядеть веселым и непринужденным, вдруг напрягался весь, на лбу его собирались глубокие складки, на скулах начинали проступать беспокойные комочки, но он всегда успевал сдержаться и, выдавив из себя улыбку, брал жену своей уцелевшей рукой за ее тонкую кисть и, сжимая ее, говорил: