Угрызения совести его не мучали. Даже если он потолстеет – плевать, тело-то не его! Про «не разжираться» в инструкциях ничего сказано не было. Невер лук бэк.
А еще у тела была чужая мышечная память. Жесты, мимика – все было незнакомое, не его, словно Саныч пытался обжиться в чужом, не подходящем ему по размеру, пальто. Тело периодически самопроизвольно щелкало пальцами, косолапило при ходьбе и любило сидеть, поджав одну ногу под себя.
Саныч, осваивая чужие жесты и пытаясь их обуздать, вспомнил прочитанную в детстве книгу Беляева «Голова Профессора Доуэля». Там героине, получившей новое тело, тоже пришлось осваиваться в чужой оболочке. Кстати, Беляев его с положением вещей и примирил. Чтобы не сойти с ума, Саныч решил, что будет считать себя героем фантастического романа, и ему как-то сразу полегчало. Настолько, что он почти не вспоминал о том, что, получив девчачье тело, он лишился весьма ценного органа – члена! И между ног у него – странный гладкий пельмень, вызывавший, скорее, отвращение и недоумение, нежели возбуждение.
Смешно! – однажды в юности, они с приятелями одноклассниками, накурившись травки, фантазировали, что стали бы делать, если бы оказались в женских телах – разумеется, круглосуточно тискали бы собственные гениталии! Но теперь, глянув на холмик у себя в штанах, Саныч потыкал в него пальцем, хмыкнул и решил как можно реже смотреть вниз. Осталось научиться писать сидя.
– Але! – забарабанил кто-то в дверь. – Там кто?
Девчачье лицо в зеркале хихикнуло – Саныч еще не успел привыкнуть, что Пашка, вернее, Питбуль (почему подростки так любят мексиканские мафиозные клички?) теперь разговаривает скрипучим старушечьим голосом.
– Я! – звонко ответил Саныч.
– Головка от часов «Заря». Дрочишь там, что ли? – спросила старуха. – Дай руки помыть!
– Терпение, бабуля! – издевательски пропел Саныч, – Самому надо! – и включил воду. Не спеша, помыл руки, все еще привыкая к ощущению чужих ладоней (дурацкие длиннющие ногти, которыми Саныч в первый же час после прибытия едва не выколол себе глаза, он еще вчера отхватил ножницами). Погримасничал в зеркало, разглядывая свое отражение. И понял, что неплохо было бы перекусить!
Щелкнув задвижкой, Саныч распахнул дверь ванной.
– Бабуля! – сказал он.
– Ссыкуха! – вернул ему издевательство Питбуль.
Старуха и девчонка поменялись местами, и теперь уже старуха щелкнула задвижкой. О том, что именно видит Питбуль в своих штанах, Саныч предпочитал не думать. Так что он прямо двинул на кухню.
Квартира, которую им предоставил Куратор, была большой, темной и чрезвычайно захламленной. Вдоль длинного коридора, в который выходили кухня и две комнаты, тянулись бесконечные стеллажи, шкафы и разнокалиберные полки, забитые книгами. Собрания сочинений известных и неизвестных писателей, детские книги, книги по домоводству, самоучители испанского и английского, словари, иллюстрированные путеводители, знакомые Санычу с детства издания бесконечной серии «Классики и современники». Кажется, даже труды дедушки Ленина затесались в этом многообразии никому не нужной макулатуры.
Плотно набитые в полки книги покрывал толстый слой пыли и украшал строй безвкусных безделушек. Фаянсовые собачки, пионеры с отколотыми носами, вазочки, чашечки, треснутые сахарницы, чайные блюдца от разных сервизов. Чушь, которую Саныч давно вынес бы на помойку. Именно так он и поступил, получив пять лет назад в наследство бабкину дачу – без сожалений выволок несколько мешков книг, тетрадей и старой посуды на свалку, а пустующие полки и шкафы занял инструментами и снастями для рыбалки.
В комнатах огромной квартиры так же было не продохнуть от старой обшарпанной мебели. Пузатые платяные шкафы и уродливые комоды наползали друг на друга, словно корявые тролли, задремавшие вдоль стен. Одну из комнат – ту, что поменьше – занимала громоздкая двуспальная кровать с железной спинкой. Рядом ютилось продранное котами до поролона раскладное кресло. В соседней комнате умудрились уместиться диван, узкая продавленная тахта и еще одно кресло.
В дальнем конце длинного коридора обнаружилась небольшая кладовка, забитая пыльной древней консервацией. Рядом располагались тесный туалет с нетвердо держащимся в полу унитазом и подвесным сливным бачком, и небольшая, пропахшая прелыми тряпками ванная комната, с гвоздей и крючков в которой угрожающе свисали тазы и корыта. Треснувшее по краю зеркало. Засохший кусок мыла в пластиковой дешевой мыльнице. В такой квартире хотелось умереть еще раз – намылить этим самым мылом веревку и вздернуться прямо тут, на крючке из-под старого ведра.