Застыв в постели, раскинув спящие руки, Вольф уставился на четко порезанные прозрачными углами оконной рамы вытянутые солнечные пятна на полу. На проснувшееся тело вдруг подействовала сила тяжести. Солнце жирно намазалось на толстый слой оранжевой краски, выщербленной крупными вымытыми сколами на стыках скрипучих половиц. В углу сверкала осколком слепого зеркала на кресле треснувшая кожа. В нише у входной двери, видной лежа с постели, окаменел открытый почти целый куль спекшегося цемента. Рядом под занавеской была свалена в кучку еще мелочишка для ремонта и какие-то безымянные ошметки. Продолжая неотрывно смотреть на солнечные пятна, Вольф легко поднялся и оделся.
Опять разделся, в трубах прошелестели остатки мечты о коммунальных услугах. Закрыв кран, он вытерся своим огромным полотенцем. Опять оделся.
На квадратном кухонном столе с круглыми пузатыми ножками на старой цветастой клеенке стояла бледная вчерашняя заварка, комковатый песок, припаявшийся к стенкам большой сахарницы, граненый стакан в железном подстаканнике с вчера забытым глотком. На огне уже мурлыкала вода. Все было по-заведенному.
На краю кухонного стола аккуратно лежал в своем твердом переплете роман про лесосплав, 55 коп. Вольф пока пил чай, всегда читал его. Читал не с начала, иногда даже перелистывая страницы в обратную сторону. Не было никогда стремления вникнуть в сюжет. Так он видел иную линию отражений безымянных просторов сурового снежного края, не ту, что была в тексте. Ведь читать послание стихии можно с любого места, в любом направлении
"Вчерашний дождь съел снег. На мерзлом мокром песке четкое резиновое клеймо подошв. Когда проснется вся бригада, не будет видно уже ничьих следов. В ранний час ничто не нарушало тишину, лишь слышен костер стрельбой горящих веток. Жирный черный дым из-под чана смолы стремится в высокое небо. Но еще выше горит кумач на тонком флагштоке. Далеки воспоминания родных полей. Бежать бы мальчишкой по хлебам да по овсам. Продрало холодом вдоль спины, но не от морозца, а от близкого воспоминания. Это были вчерашние суровые слова бригадира, упрек, что не хватает в нем коллективного мнения. Но он и сам понимал, что на трудовом пути не набросаны розы".
Последний глоток горячего чая проструился внутри груди. Вольф плеснул еще заварки в стакан, чтобы доесть бутерброд, чтобы не остаться худосочным. Это было единственным осознанным движением этого утра.
Далее автоматизм не прерывался. Вешалка с костюмом на толстом гвозде в крашеной светлой стене. Косо пришитый к подкладке пиджака большой знак качества. В ящике нечетное количество носков. Потом в прихожей из бумажника выпали забытые каракули. Не глядя, он все поднял.
Далее стертая, гладко отсвечивающая лестница и затрепанная дверь подъезда. На ее хлопок хлопки крыльев лениво испугавшихся голубей вдоль тихо трепыхающихся белых парусов, сохнущих на открытых балконах. Далее во дворе на небе две исчезающие царапины перистых облаков и зеленый запах нагретых деревьев. Тень со складками пахла свежей сыростью, а у бетонных углов - даже обрывками нерожденного тумана. День был красивый. Желтое солнце своим желтым светом блестело на всех зеленых листьях.
Как хорошо летом, в руке Вольф держал пустую сетку для овощей, до работы он хотел зайти в овощной за углом, на Абрикосовой. На этой старой улице дома упасть боятся. В овощном было темно, сыро и никого. Все помещение казалось плоским темным фоном - всё из-за очень яркого пятна пакетика разноцветных карамелек, лежащего на кассовом прилавке. Этот маленький радужный кулек впитал без остатка все цвета и весь объем. Он один был трехмерен и ни с кем третье измерение не делил.
Всё тут привыкло чахло выглядеть. Вяло осмотревшись, Вольф попробовал стряхнуть сухую землю с жухлых свекольных клубней. Расплющенной набок продавщице в плоском сером халате пришлось смотреть на его неумелые движения "Зачем же продукты портить". Вольф хотел отряхнуть руку, всю в мельчайшей серой пыли. "Ничего не случилось с вашими красавцами. Что вы выдумываете".
Вольф стал мечтать об обеде и сунул пустую сетку в пиджак. Он пошел на работу, как раз подгадав время перед обеденным перерывом, чтобы не стоять в столовой в очереди.
В самых дверях скелета его спросили "Вольф, вы помните про премию" Они выходили, он входил. "Я помню, помню". На самом деле он не помнил.
В столовой на все длиннейшие ряды блестящих столов народу было всего несколько человек, но Вольфу было не совсем уютно - все они в упор пялились на вчерашнего утопленника. Вольф подумал, что все скоро чокнутся из-за этой премии.
Захваченный сказочными съедобными запахами, он тут же забыл об окружающих. У него дома запахов не было никаких. Тут и звуки напоминали о здоровой последовательности процесса здорового питания. Первое, второе, компот.
Скользит по никелированным трубам холодный поднос, работники столовой не церемонятся с высокими стопками тарелок и огромными лотками с вилками и ложками. Размеренный монотонный бросаемый грохот, резкий металло-керамический звон. Пузатые черные чаны вкуснейшего изобилия. Хватит всем. Каждой обедающей единице одинаково теплый суп, одинаковое количество застывающих капель на уже отпотевших сосисках. Сосисках! Да-да, в нашей столовой они есть. И треугольный резаный хлеб в количествах чрезмерных.
Лучшее время дня. Каждую ложку волшебного супа хотелось проглотить вместе с ложкой. Дожевывая вкусный обед, Вольф даже развалился на неудобном тонком стуле. Подцепив на вилку вторую сосиску и счастливо зажмурившись от ее пряного запаха, он додирижировал ею окончание арии из хрипло сопящего на стене маленького приемника.
Между столами тихо и мягко прошел Баландин. Он так же излучал радость и дарил ее и тут, и везде всем встречным, пока прогуливался по скелету, каждым зигзагом своего пути пересекая его далеко навылет. Нанизывая столовую на очередной свой сверкающий шампур, он еле сдержался, чтобы не похлопать солидного повара по животу, обтянутому белейшим халатом, и не спросить его "А угадай-ка, милый, что я сегодня делаю". Никогда бы не догадался милый повар в милом беленьком колпачке.
Он с радостью заметил и Вольфа из бухгалтерии, одного на большой пустой правильный узор пустых квадратов столов. Баландин представил Вольфа не за этим, а за рабочим столом, и ему стало еще смешнее. Не зря он решил прогуляться через столовую, и очень довольный пошел дальше, как будто оставляя за спиной и все прочие учреждения, где глотались бутерброды, и пились чаи, где теперь одновременно все люди, жуя обед, говорят друг с другом и, жуя, смеются.
Однако Вольф был в том конце столовой не один. Невидимый у теневой стены сидел Сиропин. Он давно уже не ел, он давно уже смотрел на Вольфа. Сиропин в него всматривался не как другие немногочисленные присутствующие. По выражению лица и позе Вольфа он хотел понять, что тот делал у болота, а не почему он в нем не утонул. Вчера Сиропин был в том веселом толпешнике на пустыре скелета. Но ни на секунду Сиропин не поверил, что Вольф из бухгалтерии смешно лежит на дне болота.
К слову, потерянной загадкой остается то, почему не бросились спасать Вольфа, почему настолько чрезвычайное происшествие, как гибель человека, пусть и случайная, пусть и постороннего для многих человека, вернее, постороннего, конечно же, для всех Вольфа из бухгалтерии, все же не вызвало чрезвычайной реакции и решительных общих действий. Это явилось лишь забавным случаем, как будто прочтенным в газетенке. И даже тот самый единственный человек, который воспринимал этот случай чуть острее, Сиропин, который мусолил этот случай в своей голове дольше всех, который проявлял пусть не сочувствие, но хотя бы нервное любопытство, но и тот не пошевелил и пальцем, чтобы побудить попытки спасти Вольфа. Судьба послала Вольфу на спасение толпу ответственных людей, которые не только ничего не сделали, но и, конечно, забыли о нем в тот же вечер, как потом вообще об этом случае никогда не вспоминал никто.