Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.
6
Он вернулся в Москву с таким чувством, словно не был здесь целый век. Даже не верилось, что еще совсем немного — и он дома, увидит детей, Иринку… Самолет бесконечно выруливал по бетонной дорожке, потом долго ждали трапа, моторы заглохли, вокруг слышалось гудение большого аэродрома, блестели огни, тихо переговаривались стюардессы.
Наконец подали трап. Ильин побежал на такси, но у выхода увидел знакомого водителя, известного в конторе как Большой Игнат.
— Карета подана! — Большой Игнат любил докладывать в старинном стиле: «Лошади готовы», «Извозчик свободен».
Вечер был чудесный, дорога шла через лес, неярко блестел последний снег, слышался запах легкого апрельского морозца. Большой Игнат рассказывал новости: когда решался вопрос о слиянии, Касьян Касьянович на каком-то сверхважном заседании сказал: «Нож в спину!», и эта реплика вызвала одобрительный смех и повернула дело на сто восемьдесят градусов, то есть в пользу полной самостоятельности.
Еще несколько дней назад Ильин слушал бы все это с большим интересом, но сейчас его мысли были далеко.
Проехали Царицыно, показалась Москва, до дому оставалось всего ничего… Наспех он попрощался с Большим Игнатом, наспех кивнул лифтерше, вязавшей теплые рукавички. И хотя у Ильина был ключ, он все-таки позвонил. Хотелось услышать знакомые шаги за дверью. Господи, какое счастье, что он там ничего такого не натворил. Как бы он сейчас угрызался!
Шаги. Иринка, знакомый халатик; он так к ней прижался, что Иринка быстро зашептала:
— Нельзя, что ты… Ты сумасшедший, дети не спят…
И верно — Милка и Андрей уже бежали к отцу, потом вчетвером, с трудом отрываясь друг от друга, пошли в кухню, где был накрыт праздничный ужин. Да, прямо скажем, после столовой самообслуживания… Впрочем, был пир у Азимова, ты же, наверное, Азимова помнишь?..
Поужинали. Ильин приласкал детей, взглянул на часы и покачал головой: спать, спать! Но Андрей требовал рассказов о Средней Азии, а Милка что-то журчала о своем экзамене в музыкальной школе, она была девочкой способной и прилежной, на все у нее хватало времени, а насчет музыки у Иринки была честолюбивая мечта: консерватория. А вот Андрей… У того всегда столько двоек…
Но всему свой час. Андрей уснул тут же за столом, уткнувшись в отцовскую руку, Милка уже несла полную чушь…
Ночью он проснулся от ощущения полета. Все было, как всегда: Иринка рядом, шторы на окнах, сквозь щелку — полоска света, скрипят тормозами такси, все так, словно бы он и не уезжал отсюда, словно и не было древнего медресе и еще более древнего всадника, копьем поражающего льва.
Но все это было — Лара, быстрые ее вопросы и неловкие поцелуи, не принесшие радости. Было…
И что же? — спрашивал себя Ильин. Значит, надо было буркнуть Иринке «Доброй ночи!» и поставить раскладушку на кухне? И хотя раскладушка выглядела нарочито глупо, он продолжал спорить сам с собой, как будто боялся, что эта первая ночь в Москве способна вытрясти из него все, что он пережил и передумал там, — и Гомера, и недовольство упитанным человеком в феэргешных очках, и боль, о которой нечего дискутировать, а надо хоть один раз почувствовать…
— Ты почему не спишь? — спросила Иринка.
— Я сплю, сплю, — ответил Ильин, дотронулся до жены и уснул.
Будильник, утро, душ, гренки, Милкины косички, глупейший, какой-то допотопный Андрюшкин ремень… Мелькает халатик, жужжит бритва.
— Иринка, мне надо поговорить с тобой.
— Обязательно, ты только скажи, в каком направлении мне думать.
— В направлении меня, — сказал Ильин смеясь. Набрал по телефону 100 и услышал: 8 часов 28 минут.
До конторы было недалеко, и Ильин, как всегда, шел пешком. Сегодня вся служивая Москва была на улице, даже большие начальники отказались от машин: после мартовской кутерьмы, холодного дождя вперемежку со снегом, вдруг стало тепло и сухо.
Все было прекрасно в это утро: и сама Москва, и сизый асфальт, уже успевший высохнуть, но еще не успевший размякнуть, веселый уличный шум, тот особенный московский шум, когда невозможно различить, кто с тобой поздоровался, а кто тебя обругал, справа перекличка на электрогрелки, слева — на «Доброго человека из Сезуана», наспех брали марки с юбилейными портретами, газеты, пирожки, эскимо, мимозы, хлопали двери телефонных кабинок, сговаривались, пересмеивались, поздравляли с наступающим, хотя до праздника было еще далеко, выпрашивали двушки, и все это двигалось и перемещалось — мимозы, пирожки, двушки, а по реке шел свежевыкрашенный пароход, разгоняя случайные льдинки.