- Это куда же еще уезжать вам?
- Куда уезжать? - повторил ее вопрос Матийцев и непроизвольно как-то стал глядеть на нее очень внимательно, точно стремясь навсегда запомнить ее такую, какова она вот теперь, - узкую к голове, широкую книзу, - в полосатой лиловой когда-то выцветшей кофте и коричневой юбке, с серебряными сережками в ушах, с двуцветными от загара гусиными лапками около глаз, часто слезящихся от въевшегося в них кухонного дыма; с небольшим кое-как наскоро слепленным носом и широкими, вдавленными уже от беззубости губами.
- Куда именно уезжать, я еще не решил, признаться, - отвечал он, хотя и продолжая глядеть на нее, но как бы говоря вслух с самим собою. - Да об этом подумать будет еще время и до станции и на станции... Можно будет поехать в Харьков, через Лозовую, но можно и в Ростов... Соображений много всяких и теперь, а когда выеду отсюда, их появится еще больше...
- То есть как же это выходит? Едете, значит, сами не знаете куда? удивилась теперь уже Дарьюшка так, что это было равно испугу.
- Да, выходит, что точно, определенно не знаю, - подтвердил Матийцев, - и потому это выходит, что уезжаю совсем.
- Сов-сем? - Дарьюшка взмахнула, как для полета, руками и сложила их на животе, а глаза ее сразу переполнились до отказа слезами, и когда она пролепетала одними губами: - Как же это совсем? - то Матийцев больше догадался об этом, чем услышал.
- Очень просто, Дарьюшка, - сказал он поэтому громче, чем говорил обычно. - Ведь меня уволили с рудника.
Вот только когда Дарьюшка всплеснула руками, и слезы теперь уже покатились по ее щекам на складку пониже подбородка.
- Да как же это они смели, злоде-еи! - проголосила она.
- Так и смели... Шахта ихняя - смелости тут очень большой и не надо...
Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:
- Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.
Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто спрашивала кого-то невидного отсюда, концом зонтика показывая назад, на то самое "казенное помещение", какое он освобождал.
Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, - Елизавета Алексеевна, - та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою "Э"...
Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.
- Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, - какая-то... дама! сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом "дама".
Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: "Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?.." И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:
- Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!
Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками...
Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова:
- Ну и мерзко же тут у вас, прямо ужас!.. И квартиришку вам дали какую гадкую!.. Здравствуйте!
Она протянула ему руку в кисейной перчатке так, как привыкла протягивать, - для поцелуя, но он только пожал ее и то слабо, с какою-то тайной опаской, точно боялся наткнуться на острый шип.
И даже самого его поразило при этом, что ведь коснулся он только что той самой руки, держать которую в своей руке казалось ему верхом счастья так еще недавно, всего несколько месяцев назад!.. Сколько же вошло в него за это время нового, заслонившего в нем всю целиком эту высокую стройную, красивую девушку!..
Но тут же он и поправил себя: "Девушку ли?"... И хотя вскользь, но почему-то глянул на бюст. Однако увидел, что грудь была плоская, узкая, как и прежде.
А Елизавета Алексеевна говорила в это время (так как молчал он):
- Я ехала сюда к вам так долго, - едва добралась: пересадки, - ужас что такое!.. И такое все убогое кругом, хоть не гляди в окна!
И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:
- У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?
- Да, две комнаты для меня лично... Есть еще комнатка при кухне, это уж вот для Дарьюшки...
И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, - вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, - это не насчет того, чтобы не увольняли.
Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего - ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом...
Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: "Синяя птица!.. Синяя птица счастье!.."
Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, "небесное виденье"... Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, - небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.
Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, - не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:
- При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, - вы понимаете?
Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.
- Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице "Эрмитаж", у Кебабчиева, - сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.
Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.
Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно... Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.
Лиля между тем говорила тем немного высокомерным тоном, каким почему-то и раньше говорила с ним:
- Я в этом учебном году не поехала на курсы, - осталась дома, в Воронеже... Почему? - По причине досадной одной случайности. Я расшалилась - мы играли в горелки, - неудачно как-то перескочила канаву, - там у нас в саду есть такая для поливки деревьев, - упала и повредила руку, - вот эту, левую... И перелома кости ведь не было, а была такая адская боль... Ну, как бы вам сказать... Как при аппендиците, например, помните? Ведь у вас, наверное, был аппендицит?