Всемирная история стремится преодолеть «европоцентризм», как и любые другие виды наивной культурной сосредоточенности на себе. Достижению этой цели служит не иллюзорная «нейтральность» всезнающего рассказчика или мнимая «глобальная» позиция наблюдателя, а сознательное обыгрывание относительности существующих точек зрения. При этом не следует упускать из виду те обстоятельства, в которых создается всемирная история: кто именно и для кого ее пишет? Тот факт, что европейский (немецкий) автор изначально писал данную книгу для европейского (немецкого) читателя, оставил свой отпечаток на характере текста: ожидания читателя, имеющиеся у него познания и культурные представления о том, что нормально и естественно, зависят от того, в какой культуре он живет. Согласно этому же принципу относительности, фокус восприятия исторической реальности не может быть установлен без учета реальных соотношений – другими словами, он находится в зависимости от соответствующей структуры «центра» и «периферии». Этот вывод имеет последствия как в методологическом, так и фактическом плане. С методологической стороны, недостаток необходимых источников часто не дает осуществиться стремлению к исторической справедливости по отношению к безгласным, ущемленным и маргинализованным. С фактической стороны, пропорции между различными частями света постоянно изменяются под влиянием волн исторического развития. Распределение веса в сферах политической власти, экономической мощи или способности к культурным инновациям изменяется от эпохи к эпохе. Поэтому не принимать во внимание центральную позицию Европы при написании истории именно XIX века было бы достаточно произвольным решением. Никакое другое столетие даже приблизительно не было в такой степени эпохой Европы, как девятнадцатое. По выражению философа и социолога Карла Ахама, это была «эпоха могущественных и непреодолимых европейских инициатив»[17]. Никогда прежде западная оконечность Евразии не господствовала над столь большой частью мира, эксплуатируя ее так интенсивно. Никогда ранее изменения, происходившие в Европе, не имели такого мощного воздействия на остальной мир. Никогда европейская культура не впитывалась с таким энтузиазмом, в том числе и в тех странах, которые вовсе не были европейскими колониями. Таким образом, XIX век был столетием Европы еще и потому, что другие территории равнялись на Европу. В мире XIX века Европа имела не только власть, часто осуществлявшуюся с применением насилия, но и влияние, которое она себе обеспечивала через многочисленные каналы капиталистической экспансии, и статус образца для подражания, которому готовы были следовать даже многие жертвы европейской политики. Такого тройного первенства не существовало на предыдущей стадии европейской экспансии, в период раннего Нового времени. Ни Португалии, ни Испании, ни Нидерландам, ни Англии (до 1760‑х годов) не удавалось распространить свою власть вплоть до отдаленных уголков Земли и оказать на другие культуры такое влияние, как это удалось Великобритании и Франции в XIX веке. История XIX века создавалась в Европе и Европой в значительно большей степени, чем в XVIII или XX веках, не говоря уже о более ранних эпохах. Никогда более Европа не демонстрировала подобного избытка инициативы и способности к инновациям, высокомерия и готовности к насилию.
Тем не менее в центре этой книги не стоит вопрос «Почему Европа?», который начиная с эпохи Просвещения регулярно поднимался учеными от Макса Вебера до Дэвида С. Ландеса, Михаэля Миттерауэра и Кеннета Померанца. Еще двадцать-тридцать лет назад всемирная история Европы Нового времени могла бы быть написана, следуя модели «особого европейского пути». Сегодня, освещая этот вопрос, исследователи пытаются сойти с колеи европейского (или «западного») самодовольства, снимая остроту проблемы «особого пути» с помощью приемов генерализации и релятивизации. «Существует много особых путей разных культурных пространств. Европейский – только один из них», – отмечал Михаэль Миттерауэр[18]. На фоне этой дискуссии XIX век заслуживает особого внимания уже по причине того, что сильная когорта историков, работающих в области сравнительных исследований, не считает социально-экономические различия между Европой и остальным миром раннего Нового времени настолько драматичными, как это было принято утверждать раньше. В результате проблема возникновения разрыва между бедными и богатыми регионами, то есть «мировых ножниц» или «великого расхождения» (great divergence), переместилась в область истории XIX века[19]. К изучению этой проблемы нам придется обратиться, однако она не образует лейтмотива всей книги. Если работать с историческим материалом, используя оптику, настроенную на рассмотрение исключительности, это изначально обрекает исследователя на поиск различий, а не сходств, существовавших между Европой и другими цивилизациями. С этим принципиально связана и опасность двух априорных положений: во-первых, презумпции контраста, отдающей преимущество различиям во всех их формах проявления, и, во-вторых, ее крайней противоположности, презумпции ойкумены, не опускающей своего взора ниже уровня условий общей «человеческой ситуации» (conditio humana). Мы считаем, что более целесообразно вовсе уйти от неплодотворной дихотомии «Запад – Остальной мир» и попытаться заново измерить дистанцию между «Европой» (рассматривая это понятие в историческом контексте) и другими частями мира, существующую в каждом отдельно взятом случае. Для проведения подобной операции необходимо работать с отдельными областями исторической реальности.
18