Царица Евдокия (инокиня Елена) была отправлена 20 марта 1718 года в Старую Ладогу, в девичий монастырь, который был в очень плохом состоянии, без ограды и даже через него проходила проезжая дорога. Царицу поместили в кельях игуменьи. Была прислана инструкция от Меншикова, чтобы никого к царице не допускать и содержать ее на самом необходимом, т. е. на черном хлебе (и это для царицы!). Поставлен был караул при ней и около всего монастыря из Преображенских солдат. Впоследствии Евдокия просила себе построить келью, потому что в зимнее время от холода и угара было невыносимо жить и она сильно хворала, но просьбы ее не имели никакого успеха. К довершению своей скорби, живя в этом монастыре [62], она узнала о насильственной смерти своего сына царевича Алексея, кончившего жизнь в пытках.
При Екатерине I царица Евдокия получала оклады денежные и хлебные и вообще жила удовлетворительно. В марте 1725 года ее перевели в Шлиссельбургскую крепость, где также содержалась прилично. Здесь она была до воцарения внука ее Петра II (сын несчастного царевича Алексея Петровича), который ее возвратил в Москву [63], где она жила в Новодевичьем монастыре[64], предаваясь тяжелым воспоминаниям. Наперекор всему она осталась прекрасной, и литераторы того времени свидетельствуют, что она даже сохранила вкус к богатым украшениям и не забыла аристократической вежливости.
Жизнь, проведенная в таких страшных бедствиях, утомила царицу. Она, довольствуясь возвращенными ей почестями, не вмешивалась в придворные дела, почти вовсе не являлась
ко двору и жила спокойно в Новодевичьем монастыре. Раз только она присутствовала при обручении своего внука с княжной Долгоруковой. Царице Евдокии суждено было пережить тех, которые дороги были ей в этом мире: молодой император скончался от простуженной оспы, а сестра его, княжна Наталья Алексеевна, умерла еще ранее.
Евдокия Федоровна хотя жила совсем скрывшись в монастыре, но тайно присутствовала на коронации Анны Курляндской, которая ее всегда любила и окружала заботами и попечениями. Она видела коронование, совершавшееся в соборе, находясь в особо устроенном месте, где, как и желала, посторонние не могли ее видеть. По окончании церемонии императрица подошла к ней, обняла, поцеловала и просила ее дружества. Обе плакали навзрыд. После отъезда императрицы толпа придворных бросилась к той, которой повелительница оказала такую милость.
Возвратившись в монастырь, Евдокия Федоровна больше оттуда не выходила, и жизнь ее в царствование Анны Иоанновны не оставила никаких замечательных следов. Она помогала много бедным и не касалась двора. Уединенную свою жизнь и то малое время, которое ей оставалось жить, царица проводила в молитве и добрых делах. Приезжающие и приходившие всегда находили у нее самый радушный прием и вежливое обхождение. Несмотря на лета, на ее лице остались следы прежней красоты. Ее живые глаза как бы проникали в сердце того, с кем она говорила.
Царица Евдокия Федоровна занемогла осенью 1731 года. Утром 27 августа ее доктор Тельс не нашел ничего важного в ее состоянии, а вечером ее уже не было. Она умерла [65] на руках своей сестры, княгини Троекуровой, в присутствии духовника, княгини Лобановой и Агафьи, неразлучной спутницы ее жизни. Бедные благословляли ее память, она оставила по себе самое нежное воспоминание в противоположность своему ужасному супругу, обманутому Анной Моне, для которой он ею пожертвовал.
Царевичу Алексею Петровичу очень часто и подолгу случалось жить в Преображенском. Он с самого детства находился при матери, царице Евдокии Федоровне, которая его очень любила; говорят, что будто бы мать его, ненавидевшая новизну, внушала малютке предрассудки старины, но это неверно. Можем предполагать, что она не умела и не хотела скрывать пред сыном своего раздражения против отца, который постоянно был в отлучке и являлся в семье редким и невеселым гостем. Если ребенок любил мать, то не мог чувствовать привязанности к отцу, который был тираном матери. «С большей основательностью можем предположить, что жители Немецкой слободы, к которым принадлежала девица Монсова, не пользовались хорошей репутацией в комнатах царицы Евдокии, и маленький царевич не мог слышать об них хорошего слова, можем поэтому предположить, что в 1698 году стрельцы говорили правду, утверждая, что царевич немцев не любит» 2 6.
Шести лет царевича начали учить, сперва был его учителем Вяземский [66], после которого в течение трех лет был у царевича приставником ученый немец Нейгебауер (предшественник Гюйсена) и, как свидетельствуют иностранцы, заявил себя горьчайшим пьяницей и человеком бешеного нрава. Спустя три года это заметили и ученого наставника выгнали «за непотребные и омерзительные поступки».
62
В 1723 году по распоряжению Св. Синода прислан был к царице для священнослужения иеромонах, которому приказано было: «по званию своему поступать воздержно и трезвенно (?!), со всяким благоговением и искусством» (!). Вероятно, на него тайно возложена была обязанность наблюдать за Евдокией и доносить об ее словах и поступках.
63
Когда Петр II въезжал в Москву для коронации, Евдокия имела свидание с ним в загородном доме грузинской царевны.
66
Никифор Вяземский был человек бездарный и слабый, он не умел заслужить уважения своего питомца, который впоследствии бил его неоднократно.