— Снимай давай! Приоделся в чужое!
— Не лезь! — Сапрыкин побледнел, отступил.
— Сними, шкурник! В чужое приоделся!
Федор рогулькой правой руки вцепился в каракуль. Сапрыкин свалил его с ног, нагнулся, прошипел:
— Уходи по добру, не то дам пинка!
— Это мне?
— А кому ж еще!
Федор ударил Сапрыкина сапогом в живот.
— Не подходи! Еще раз получишь!
— Ах, так! — Сапрыкин ответил ударом.
Удар был тяжелый и сильный, отозвался тупой болью в животе. Дышать было трудно, и Федор распластался плашмя на снегу.
— На инвалида поднял руку? Стервец, негодяй!
Сапрыкин начал его поднимать, но Федор не давался, схватил его обрубками рук за
ноги, пытаясь свалить. И вдруг увидел, что и бурки на ногах у Кости его, Федоровы бурки. Сапрыкин топтался, пытаясь вырваться, и в какой-то момент понял, что нечаянно каблуком наступил на Федорову культю. Кровь запачкала фетровые голенища. Сапрыкин отскочил, глаза у него округлились, и он стал пятиться, растерянно и торопливо.
— А, испугался! — Федор неуклюже сел. Кровь скатывалась в снег, капля за каплей. — Вот она, фронтовая, священная! — И он прижал культяпку к груди.
Сапрыкин и на самом деле перепугался. Воровато смотрел по сторонам — никого не было, и он рысцой побежал прочь.
— Стой! Куда? Трус! Будешь ответ держать! — крикнул вдогонку Федор, но Костя
даже не оглянулся — через минуту исчез за поворотом улицы.
Федор нашел мешочек в снегу, долго надевал его на левую культяпку. Шапка валялась тут же, рядом. Отряхнул ее, надел и почувствовал неприятность снежной влаги. Снег таял, и струйки воды скатывались за шиворот. Встал на ноги и как-то сразу успокоился — лишь озноб разливался неприятной прохладой по всей спине.
Неторопливым шагом пошел обратно домой. А куда домой — и сам не знал.
Шел и думал, мучительно думал о своей и Настиной судьбе и вдруг услышал позади
себя шаги: кто-то догонял его. Оглянулся. К нему бежал Костя. Запыхавшись, остановился
поодаль.
— Ты прости меня, Федор Иванович! Прости! Не подавай в следствие! — срывающимся голосом начал умолять инвалида Сапрыкин. — Я ведь нечаянно... Прости! Погорячился я...
Федор глядел на него с отвращением.
— Такое не прощают вовек,— сказал и отвернулся.
Он хотел было пойти, но Сапрыкин забежал к нему наперед, упал на колени:
— Не губи, Федор Иванович. Ради бога, прошу, не губи!
— Прощаю формально,— ответил Федор,— а в душе не прощу. Скользкий ты человек, Сапрыкин! Смолоду грязной пеной по чистой воде плывешь. Подавать на тебя не буду, хотя и следовало бы. Обесчестил фронтовика. Можно сказать, обокрал...
— Пальто бери, я тебе отдам. — И Костя стал раздеваться. — Я его не даром взял. Дом
у твоей тещи чинил, пуд муки дал...
— Не возьму пальто, хотя оно и мое. Носи его, раз плечи твои не горят от стыда. А вот бурки возьму: сапоги прохудились. Бурки тоже мои...
Сапрыкин не знал, что делать — то ли снимать, то ли нет: как пойдешь босиком по снегу?
— Разувайся, да побыстрей,— торопил Федор, — Иль тоже за муку обувку-то у Спиридоновны выменял?
— У нее, у нее купил. Может, пальто возьмешь? — начал торговаться Сапрыкин. — Без обувки-то как?
— А как хошь.
Костя нехотя разулся, подал Федору бурки и снова спросил:
— Так подавать не будешь, Федор Иванович?
— Сказал — нет, значит, не буду. — Помолчал, добавил:— А ну, марш отсюда! Чтоб с глаз долой!
Сапрыкин не уходил, стоял и смотрел на него, хотел что-то еще сказать.
— Ну, что? — спросил Федор.
— Не виноват я перед тобой, Федор Иванович. Совсем не виноват.
— Ну, давай иди, чтоб больше тебя не видел.
Костя потрусил мелкой рысцой. Ноги его, обтянутые шерстяными носками, печатали на рыхлом снегу следы из крученых ниток.
Глава двадцать восьмая
Когда Настя родила и ей сказали, что мальчик, она испытала такое чувство, какое не испытывала никогда раньше: это — чувство материнства, чувство сопричастности к чему-то новому, еще не изведанному и таинственному. Она поняла, что стала матерью, и вместо радости почему-то к ней пришло неизбывное беспокойство, и это мучительное состояние неопределенности особенно мучило ее. Когда она услышала резкий, пронзительный крик ребенка, сердце зашлось, сжалось неуемной болью: этот маленький, живой, розовый комочек, который держала няня, был ее сыном.
— Сынок, сынок,— сказала няня и повернула младенца к матери: — Радуйся, сын!
Настя слабо улыбнулась и закрыла глаза: все в ней еще переламывалось болью, поясница ныла и в животе были рези — везде боль, и так хотела бы она в эти минуты забыться и уснуть глубоким сном.