— Как же так получилось? — причитала тетя Шура. — Как же так?
— Закрыла дымоход, — отрывками поясняла мама. — Вы углем не топите?
— Нет. Где мне его брать…
— Если будете топить, никогда не закрывайте дымоход, — и мама объясняла, почему так говорит и что плохое может случиться, если к ней не прислушаться. — Именно так с нами и случилось, — выдохнула она под конец рассказа.
— Кто же вас вытащил из дома?
— Вот кто, — мама погладила сестру по голове. — Доця моя проснулась первой и спасла нас.
— Ты?! — тетя Шура растроганно посмотрела на сестру. — Как же ты проснулась?
— Мама сильно стонала, — сказала сестра. — Я проснулась и поняла, что она умирает. Люба уже казалась мертвой. Ну я и вынесла их на воздух.
Александра всегда отличалась убийственно крепким сном, а тут проснулась от стона. И не растерялась! Не просто не растерялась, а сообразила, что надо тащить пострадавших на улицу. Чудо всегда непостижимо. Много и в этом происшествии от предопределенности свыше. Кажется, случай этот был послан маме в назидание и выявление кто есть кто вокруг нее и для проверки этих людей на человечность. Сестра эту проверку прошла с честью. И пусть вытащить из опасности сестричку и маму когда тебе только десять лет и ты находишься во власти природной потребности иметь их рядом с собой — это не осознанный шаг, а инстинктивный, но он, безусловно, самоотверженный и достойный долгой искренней благодарности. Моей сестре дано было в раннем детстве совершить то, что в дальнейшем прощало остальные ее земные прегрешения.
Первая подружка
На этом этапе в мою судьбу вошла тема, кажущаяся в детстве нелепой и страшной, тема небытия. Это было первое не просто прочувствованное, но и осознанное мной проявление смерти, пусть нечеткой, еще призрачной. И все же оно стало ее ощутимым дыханием, попыткой накинуть на меня паутину жути, что ей, конечно, удалось, ибо нет ничего сильнее этого главного проклятия богов, по величайшей их «милости» насланного на человека. Вместе с тем это был для меня и некий опыт сопротивления ей, доказывающий, что иногда жизнь одерживает победы, хоть и маленькие, временные, но и таким надо радоваться. Не знаю, умерла бы я тогда или нет. Возможно, спасение пришло бы не из этих рук, так из других. Но все же, все же…
Я тогда еще не ходила в школу, скорее всего, шла моя последняя вольная зима. Была она по обыкновению тех лет морозной и неимоверно снежной. Правда, в солнечные дни поверхность сугробов нагревалась и изрядно подтаивала, зато ночью эта влага опять схватывалась морозом и превращалась в лед, сросшийся со снегом. Так на сугробах формировалась крепкая скользкая корка — наст. Карапузов, какой тогда была я, эта корка вполне выдерживала, и я приохотилась кататься на ней — соскальзывать вниз с крутых сугробов, крепко держась на ногах и расставив руки.
А сугробов тогда хватало, и были они просто роскошные! Говоря об особенностях той зимы, я ничего не преувеличиваю, потому что сейчас руководствуюсь не оставшимися во мне впечатлениями о большом и малом по сравнению со своим ростом, а зрительной памятью, позволяющей сравнивать предметы и явления. Например, я помню, что наш дом снега заметали выше окон. Разве это не убедительно? А палисадник, обсаженный со стороны улицы и двора желтой акацией и отделенный от дома стоящими в ряд двумя абрикосами и яблоней между ними, засыпало напрочь. Во всяком случае живоплота[9] за сугробами не видно было совсем. Да и от абрикосовых деревьев, которые были старше и выше яблоньки, оставались торчать над снегом лишь верхние ветки. Яблоня же зимнего сорта, молодая и только что начавшая плодоносить, под заметами едва угадывалась.
В смысле крепости дневные морозы, видимо, были умеренные, потому что я все дни проводила на улице и возвращалась домой только по требованию мамы. Верхние одежды мои, конечно, покрывали кусочки примерзшего снега, кое–где превратившегося в сплошной ледяной панцирь, а где–то искрошившегося, но щеки розовели от внутреннего разогрева.
Гуляние на улице, как и у всех сельских детей, было не организованным, весьма простым и неразнообразным, оно состояло из бегания наперегонки, если было с кем, сооружения снежных баб и снеговиков и катания на санках или на ногах.
Как повелось исстари, в каждодневном обиходе сельчане в основном общались с более–менее ближней родней или соседями, жившими неподалеку, почти бок–о–бок, и маленькие дети находили себе первых друзей в этой среде. Но мне с этим не повезло — маленьких девочек, да и вообще сверстников, ни в ближнем окружении, ни в более дальнем, если иметь в виду улицу, не было. Тех детей, что жили ниже, по берегу речки, я узнала позже, да и были это не совсем подходящие товарищи: мальчишки годом–двумя старше меня. Так что первое время, будучи совсем маленькой, я иногда довольствовалась компанией внука бабушки Федоры[10], или как мы ее называли — бабушки Баранки. Она была какой–то нашей дальней свояченицей, овдовевшей вследствие войны. Жила не сама, а с дочерью Катериной[11], тоже вдовой, у которой было два сына: один чуть старше моей сестры, а другой — годом старше меня. Вот о последнем–то я и говорю.
10
Федора Алексеевна Бараненко (Тимохина) — жена маминого двоюродного дяди по отцу Семена Федоровича Бараненко. Мамин отец выделял его из остальной родни своей благосклонность и в память о себе посадил ему небольшой сад с малинником. В саду было одно окулированное абрикосовое дерево, какого даже у нас не было, и много яблонь.
11
Екатерина Семеновна Бараненко, мамина троюродная сестра, работала санитаркой в больнице. Мастер подпольных (криминальных) абортов, многих женщин она выручила в годы, когда на них, бедных, было наложено проклятие запрета прерывания беременности. Многих спасла и от смерти, ибо, не желая рожать, они лезли в петлю, топились, шли под поезд и убивали себя неудачными попытками избавиться от плода, и от детоубийства, потому что случалось и такое. Избавляться от нежелательных младенцев в народе всегда умели, тут главное было найти исполнителя.