Прожила бабушка Наташка до глубокой старости и умерла тихо и с не помутненным рассудком. Вот только что ходила и вдруг прилегла отдохнуть.
— Выйди на улицу, — приказала тетке Зине, до конца оставаясь хозяйкой в доме. — Я умирать буду. Зайдешь через полчаса.
Та послушно вышла, а вернувшись, нашла бабушку Наташку спящей вечным сном.
Незадолго до смерти я с бабушкой Наташкой виделась, разговаривала, как бы по–своему простилась. Наверное, я с особым теплом относилась к ней и, наверное, она это чувствовала, чему я рада.
Сила мертвой руки
Прабабушку Ирму[32] мы называли просто прабой, ибо из ее поколения она дольше всех задержалась на свете, других по разным причинам не стало еще до войны. Но начну издалека, с ее имени. Поскольку оно выпадало из списка распространенных в славянской среде, то односельчане звали прабу так, как привычнее было слышать их уху — Ириной. Или Ариной.
Итак, второй случай моего исцеления с помощью чистой магии случился гораздо позже. Хотя, как можно сравнивать мгновения детской жизни, и что в них могут означать слова «гораздо позже»? В школу я тогда еще не ходила, но уже умела читать и писать.
У меня стала болеть ножка, и я пожаловалась папе.
— Какая? — он с недоверием прищурил насмешливый глаз.
Правильно, потому что я любила сказываться больной, чтобы привлечь к себе внимание родителей. Выдумывала несуществующие недуги. А так как здоровья я была слабого, часто болела, то родители попадались на удочку: верили и начинали разбираться с жалобой. Как–то я заявила, что у меня один глаз плохо видит.
— Как это? — первой всполошилась обычно хладнокровная, неласковая мама.
— Ну, так: половина его видит, а половина нет, — пояснила я.
Папа поднял меня на руки и поднес к огню шестилинейной керосиновой лампы. Что означает «шестилинейная», мне трудно объяснить, наверное, это зависело от ширины фитиля, потому что были еще и десятилинейные, более мощные лампы. Родители начали что–то показывать мне, просили посмотреть внимательно и сказать, что я вижу. При этом прикрывали мне то левый глаз, то правый, полагая, что у меня перестал видеть какой–то один из них, и я это восприняла так, что «половина глаза не видит». Но я продолжала утверждать, что не вижу только половиной одного глаза, а вторым вижу хорошо. Видимо, из–за интуитивного суеверия мне страшно было говорить, что один глаз не видит «целиком». В конце концов моя ложь была изобличена.
Последствия этой истории надолго остались в памяти. И то, что я тогда пережила чувство острого, жгучего стыда за свою ложь, тоже сохранилось отчетливо. Это чувство было для меня мучительным. Но особое впечатление произвела жестокость родителей, которые посматривали на меня и не помогали избавиться от него, хотя понимали, как я страдаю. Этот эпизод послужил уроком, вследствие которого я прекратила фантазировать и домогаться внимания к себе. Но кроме того, он принес и вред, ибо привил стойкое нежелание с чем бы то ни было обращаться к родителям, научил не рассчитывать и не полагаться на них. С тех пор в трудных ситуациях я оставалась одна и по своему разумению выбиралась из них. Возникающие проблемы тоже преодолевались самостоятельно. Да, у меня вырабатывался решительный характер и я быстрее других взрослела. Все это хорошо, но с течением времени у меня пропало чувство защищенности, а на освободившееся место вползла сиротливость. Родителей я очень любила, чистосердечно и много заботилась о них, но и только. Осталась не обида, нет, а стремление постоянно доказывать, что я никогда не доставлю им хлопот.
Но это проявилось позже, когда я пошла в школу, а потом в люди. А тогда с ногой творилось что–то серьезное, разобраться в этом мне было не по силам. Папа наклонился ко мне:
— Доця папу опять обманывает?
— Нет, вот тут болит, — я показала место под левым коленом.
И действительно там оказалась припухлость. Отец принялся пальпировать ножку. Вдруг я содрогнулась, а он растерянно посмотрел на маму.
— Что там? — не выдержала она.
— Опухоль. Опухоль под коленом, — повторил папа про себя и, сосредоточившись, снова принялся изучать больное место. — Так, — после долгого молчания протянул он, — жить будет, но бегать — пока что нет.
— Что такое? Вывих? — засуетилась мама.
— Да нет, не вывих.
— Тогда почему ей больно?
32
Ирма Алексеевна Бараненко (Хассэн) — мамина бабушка по отцу. Была она маленькой, худенькой, черненькой (это в нее пошла моя мама и ее брат Алексей, по–русски говорила с акцентом, потому что вышла из обрусевших то ли немцев, то ли шведов, но откуда прибыла в Славгород, выяснить не удалось. Известно только, что ее отец держал тут пекарню и был искусным кондитером. К старости свое дело он передал сыну, а сам уехал на родину к младшим детям. Этот родной брат прабы Ирмы при всеобщей паспортизации сменил имя на Алексей Хасенко, прабу же люди называли Ириной. После расстрела ее мужа Алексея Федоровича и сына Якова, маминого отца, она оставила свой дом (хату) жене другого сына — Григория, а сама пошла в дом к Семену, бездетному в браке.