Тут оказалось, что она не спит по ночам. Просыпаясь, мы слышали шаги, шорох, иногда в гостиной горел свет. В чём дело? Кто-то к ней приходил. Ломился в дверь, она не пустила.
«Кто приходил?»
«Не знаю».
«Но ты сама выходила из комнаты».
«Я боялась».
«Чего боялась?»
«Что он снова придёт».
«Кто – он?»
Молчание.
«Кати, – сказала Линда. – Может быть, надо показаться врачу?»
После этого разговора ночные бдения как будто прекратились. До поры до времени.
Да, на какое-то время, – потому что однажды Линда, подняв голову с подушки, увидела в дверях нашей спальни похожую на привидение фигуру в белом. Катарина, дрожа от холода и страха, стояла в рубашке, поставив одну босую ступню на другую, голой рукой схватившись за притолоку. Вероятно, я тоже проснулся, но что было дальше, уже не помнил. Наутро всё показалось мне дурным сном. И всё же я не могу сказать, что был особенно удивлён, увидев в кровати обеих женщин. Я лежал у стены, Линда посредине, а на краю – голова Кати.
Светлые, очень тонкие, отчего они казались жидкими, в беспорядке рассыпанные волосы на уголке подушки. Я вспомнил её чудовищную причёску – тогда, в первый раз, в парикмахерской. Тотчас, вскочив, она побежала в длинной ночной рубашке к себе. Pavor nocturnus, ночные страхи, сказал невропатолог, с которым Линда, хоть и сумела увидеть в том, что случилось, смешную сторону, но всё же сочла нужным посоветоваться. Ничего опасного, по словам врача, эти страхи не представляют, однако свидетельствуют об эмоциональных потрясениях. Господи, какие же это могли быть потрясения? Линда, ничего не говоря о консультации, попыталась осторожно расспросить нашу служанку. Безрезультатно. Есть ли у неё кто-нибудь. В ответ Катарина только мотала головой.
С тех пор она время от времени, смущаясь, просила пустить её на ночь к нам, и можно было догадаться, что она не столько мучалась страхом перед мнимыми ночными визитами (над которыми порой сама смеялась, хоть и не ставила их под сомнение), сколько боится ожидания, что придёт страх. Боится проснуться одна ночью. С нами же спит, по её уверению, как сурок. Для неё положили третью подушку. На рассвете она потихоньку покидала нас. Линда плескалась в ванной. Выходя на кухню, я видел накрытый стол, нас ждал завтрак. Линда звала Катарину к столу. Но та больше не показывалась, пряталась в своём закутке, дожидаясь нашего ухода.
Однажды – мы вышли из подъезда, я провожал Линду до метро – произошёл такой разговор. У нас давно ничего не было, сказала она.
Я промолчал.
«Как же ты обходишься?»
«Что ты хочешь этим сказать?»
«Ты здоровый мужик», – сказала она, явно стараясь придать своим словам шутливый оттенок. Но я чувствовал, что она волнуется.
«Ну и что», – возразил я.
«Ты меня разлюбил».
«Перестань», – сказал я.
«Ты её стесняешься».
Я хотел спросить: а ты разве не стесняешься? И тут же подумал, что она могла бы – почему бы и нет? – делать это в присутствии Катарины. Назло ей.
«Но ведь можно, – продолжала она, – как-то устроиться. Она утром уходит, мы остаёмся одни. И вообще».
«Что вообще?»
«Запретить ей приходить к нам».
«Ты думаешь, это возможно?»
Это был нелепый вопрос, но он предупреждал то, о чём она не решалась заговорить; чутьё подсказывало ей, что даже если Катарина оставит нас в покое, мы больше не сможем быть мужем и женой. Почему?
«Потому, – сказала Линда. – Она мстит».
«Кому мстит?»
«Тебе».
«Чепуха. Давай её прогоним».
«Как это?»
«Найдём другую, вот и всё».
Линда шагала, глядя в пространство, еле заметно качала головой.
«На худой конец, я и сам справлюсь».
«Ты?»
«А что тут такого. Бельё будем отдавать в прачечную. Пока кого-нибудь не подыщем».
Я довёл её до эскалатора, сам двинулся на работу пешком.
VI
Линда чувствовала себя нехорошо, жаловалась на переутомление, я спросил: что показали анализы? Ничего; всё в норме. Выглядела она неважно, груди опали. Может быть, нам следует завести ребёнка? А вот спросим, сказала она, усмехнувшись, у Кати. Всё это мне очень не нравилось, я снова сказал: давай откажем ей.
Был вечер, мы засиделись допоздна. Обе женщины сидели друг против друга, Катарина держала в руках ладонь Линды. Была прочитана маленькая лекция по хиромантии. Через пальцы проникает влияние небесных светил, например, указательный – это палец Юпитера. Бугры тоже называются в честь планет. Вот это – бугор Аполлона.
«Такой планеты нет», – сказал я.
«Но главное – линии. Вот линия жизни…»
«Что же она обозначает?»
«Обозначает? Ничего, хорошая линия».
«Я устала, – сказала Линда, вставая. – Пойду, лягу… Ты, Кати, пожалуйста, не вскакивай ни свет ни заря. Я сама управлюсь».
Дверь закрылась. Помолчав, я спросил:
«Что ты там увидела?»
Кати подняла на меня глаза.
«Линия жизни оборвана».
«То есть, ты хочешь сказать?..»
«Ничего я не хочу. Дай мне руку».
«Мне кажется, – сказал я, – она почуяла что-то неладное. Видишь ли, она верит во всю эту чепуху… Но скажи хотя бы мне».
Она молчала.
«Кати!»
Молчание.
«Слушай, – сказал я. – С этим пора кончать».
«С чем?»
«Ты прекрасно знаешь: я тебя не люблю. Тебе надо от нас уходить».
«Куда?»
«Куда хочешь. Но надо уходить. Ты её погубишь».
Она водила пальцем по моей ладони. Несколько времени погодя я увидел, войдя в спальню, что подушки переложены. Линда спала у стены. Я лёг рядом с ней. Третье место оставалось пустым.
Я открыл глаза, когда рассвет едва брезжил между полузадёрнутых гардин. То странное обстоятельство, что я очутился посреди двух женщин, меня отнюдь не возбудило, напротив, погасило желание. Я лежал, остерегаясь шевельнуться. Мысль о том, что я мог бы, – пожалуй, даже обязан – удовлетворить обеих, показалась мне абсурдной. Это означало бы стать рабом и той, и другой. Превратиться в механическую куклу. Или?..
В эту минуту меня как будто осенило – выражение, не слишком подходящее для такой ситуации, но другого слова я не могу найти; да, меня настигла та же мысль, с которой я начал этот рассказ, – при том что я вовсе не помышлял о литературе, – мысль о раздвоении, о том, что в зеркале моего существования появилось другое «я». Представим себе, что мой, мною же изобретённый двойник станет жить с девушкой из парикмахерской, а сам я – с моей Линдой.
В конце концов это разрешило бы всю нашу коллизию. Какую коллизию? Кажется, до сих пор между нами не было никаких ссор. По безмолвному уговору мы избегали «выяснять отношения». Правда, ничего предосудительного не произошло; наша лояльность, моя и Линды, по отношению к Катарине достигла определенного рубежа, на котором мы и остановились.
Я согласен, что рассуждения в этом роде могут придти в голову только в сумеречной зоне между сном и бодрствованием. Но я почувствовал, что обязан что-то кому-то доказать; кому же? Линде, конечно. Доказать, что я её люблю. Но и Катарине – что я к ней равнодушен. Да, я должен был доказать это, как ни смешно, «на деле». Ни та, ни другая, разумеется, не знают о том, что я заключил тайный договор с моим двойником.
И я осторожно протягиваю руку, я ощущаю под тонкой ночной сорочкой разогретое сном тело моей подруги. Она тихо стонет – должно быть, ей мнится, что время вставать, идти на работу… Линда что-то бормочет и, бормоча, поворачивается ко мне. Несколько мгновений спустя она лежит на спине, её руки обнимают меня, грудь дышит подо мной, в полутьме она принимает меня. Всё происходит в считанные секунды. И мы погружаемся в небытиё. Но когда, наконец, я оставляю её, поворачиваюсь спиной, я оказываюсь, чуть ли не нос к носу, с открытыми настежь, неподвижными глазами Катарины. Несколько минут мы вперяемся друг в друга, и я чувствую, как её пальцы, струящие слабое электричество, крадутся к моему уснувшему полу и останавливаются, почти достигнув цели.