В первый же день здесь, в Ярославле, Яков пришёл в Приказную избу вместе с Михалкой. Тот принёс поручную на свой десяток.
– Поручная десятника Михалки Бестужева с товарищами! – для солидности пробасил Михалка, подавая дьяку лист бумаги.
Этим дьяком оказался Семейка Самсонов. После того как ссадили Шуйского, он ещё служил какое-то время в приказе Большого прихода, в Москве. Затем он походил дьяком у Трубецкого и Заруцкого. И вот теперь он здесь, при Пожарском.
– А кому? – спросил дьяк.
– Вот ему, – показал Михалка на Якова. – Сотнику Якову Тухачевскому!
Самсонов, взяв бумагу, стал зачитывать поручную: «Се яз десятник Михалка Бестужев, смольнянин, да моя десятка Афанасий Битяговский, Григорий Листов, Иван Максимов, Григорий Уваров, Михайло Неелов, … и Тимофей Жидовинов, поручились быть промеж себя всем десятком друг по друге у сотника Якова Тухачевского в том…»
Он остановился, шумно высморкался. Ещё вчера он валялся в простудной хвори. Но дела ополчения торопили, и он притащился в Приказную, ещё не отлежавшись как следует.
«Быть нам на государевой службе в детях боярских, – продолжил он дальше. – И государеву службу служить, а не воровать, корчмы и блядни не держать, и зернью не играть, и не красть, и не разбивать, и не сбежать. А кто из нас из десяти человек сбежит, и на нас, на поручниках, на мне, десятском, и на товарищах моих, государево жалованье денежное и хлебное и пеня государева. А в пене, что государь укажет, и наши поручников головы в его голову вместо. И на то свидетели: Захарий Шишкин да Иван Трегубов. Запись писал в Ярославле Никифор Рыбин лета 7120 года апреля в двадцатый день».
Зачитав поручную, он посмотрел на него, на Якова, почесал затылок.
– Государя-то нет… «Земле» пишем службу. Ты как – не против? – спросил он его почему-то, хотя в войске все знали это.
– Нет, – ответил Яков.
– Ну ладно, – заключил Самсонов. – На! – передал он поручную подьячему.
Тот взял её и небрежно бросил в кучу таких же поручных, навалом валявшихся в деревянном ящике, обтянутом железными полосами и с петлями для замков.
Подьячий сообщил им, после того как выдал жалованье, что им отвели место в Спасской слободке, на берегу Которосли, сразу за стеной. Справился: найдут ли сами или объяснить где это.
– Не надо. Найдём, – отмахнулся Яков от услужливого подьячего.
Так, помогать с разъяснением, и чтобы вновь прибывавшие служилые чувствовали заботу о них земской власти, требовал от подьячих Минин. А они уже узнали характер этого посадского мужика. Не всякого назовешь крутым, по сравнению с ним-то.
В Ярославле они, смоленские, попали на дворы посада, что раскинулся у речки Которосли, на её низменном пойменном берегу. Рядом с их дворами, на площади, стояла церковка Богоявления, деревянная, рубленная в охряпку, но аккуратненько. Со стороны она гляделась приятно, точно молодица в расцвете лет. Рядом с ней, на звоннице, висели колокола весом пуда в три.
Город стоял на правом, высоком, берегу Волги. При нём был посад. Расширяясь от крепости по этому же берегу Волги, посад упёрся в устье речки Которосль. Но затем он, как будто опасаясь переступить эту речку, с чего-то стал расширяться вдоль её берега, пополз вверх по ней.
И вот тут-то, в этом посаде, на берегу этой речки Которосль, довольно далеко от её устья, поселили их, смоленских.
Им, смоленским, каждый день говорили, что вот, мол, скоро выступим к Москве. И они, не особенно устраиваясь, жили по-походному, готовые сняться с места в любой момент. Но вот прошла неделя, а никакой команды выступать не было. Прошёл месяц – всё то же. Но теперь даже до них, простых служилых дошло, что наверху не всё в порядке: из-за чего-то дерутся.
Тот же Кузьма опять столкнулся с толстосумами и здесь, в Ярославле. Он собрал их в приказной избе, объявил о сборе пятой деньги.
Первыми возмутились здешние богатые гости – Лыткин и Никитников.