Катя металась по комнате, размахивая руками, не обращая внимания на Бориса, который просил ее успокоиться, поберечь себя. Наконец он не выдержал и крикнул:
— Екатерина! Кому говорю: уймись! Ребенка ведь ждем!
Катя ойкнула беспомощно и, присев на краешек стула, схватилась рукой за живот.
— Никак шевельнулось…
В ее посветлевших глазах появились тихая радость и удивление.
— Разве можно так? — почти испуганно спросил Борис, наливая в стакан воду.
— Да не надо, не надо, — успокоила его Катя. — Ты чего испугался-то? Думаешь, сейчас вот рожать начну? Мы еще попляшем вволюшку и попоем. Давай-ка лучше ужинать, не то на хор опоздаем.
Почерпнув ковшом воду из стоявшего на сундуке ведра, Катя налила ее в умывальник, старательно вымыла руки и стала резать хлеб.
— А ты не думай, что я психанула и успокоилась, — сказала она, посмотрев на Лену. — Завтра обязательно пойду к Соколкову. Это чтоб в наше-то время так измывались над людьми!
— Не выдумывай! — возразила Лена. — В своих делах я как-нибудь разберусь сама.
— Вижу я, как ты разобралась. Подставила шею, а они и лупят по ней.
— Ничего, у меня шея крепкая. Я вот решила на комбинат пойти. Тут все кончается, а там — только разворачивается. Начну хотя бы с разнорабочей.
— Еще чего выдумала! У тебя же специальность.
— На комбинате в основном сборный железобетон. Мы с тобой к нему не приучены.
— Все равно можешь прорабом пойти, учетчиком. Да мало ли кем. Скоро институт закончишь — и разнорабочей! Нече людей смешить!
— Об этом я меньше всего думаю. Сама заварила кашу, самой и расхлебывать.
Лена подошла к шкафу, достала тарелки, поставила на середину стола приготовленный ею борщ. Все трое сели за стол. Ели быстро и молча. Отодвинув пустую тарелку, Катя сказала, растягивая слова:
— Чайку бы похлебать? Борь, ты поставил?
— А как же! Сейчас вскипит.
Вытерев руки полотенцем, он взял баян и прошелся по клавишам.
— Не слушаются, будто задеревенели. — Он размял пальцы и снова прикоснулся к клавишам. Зазвучала прозрачная, грустная мелодия, которая, казалось, доносилась откуда-то издалека.
— Среди долины ровныя… на гладкой высоте, — запела Катя, припав к Лене плечом. — Цветет, растет высокий дуб… в могучей красоте.
«Давай!» — мигнула она, и они запели вместе, тоскливо и самозабвенно.
Чайник фыркал из своего синего побитого носа кипятком и паром, а песня зазвучала еще тише, еще жалобнее:
— Ударит ли погодушка, кто будет… защищать?..
Не допев, Катя тронула рукой мужа:
— Сыграй веселую. Слышишь? И чайник выключи.
Борис поднял лицо, посмотрел недоуменно на Катю, продолжая выводить мелодию, потом увидел глаза Лены, полные слез.
Стало тихо.
— Ну чего, чаю, что ли, попьем? — спросил он, не зная, как поступить.
— Нет нашей березы, — прошептала Лена.
— Какой березы?
— Ну — нашей, на крутояре. Не помнишь?
— Это где я тонула? Да ты что! Как так нету? Кому она помешала?
— Не знаю. Нет ее, сама видела. С корнем вывернуло. Наверное, в ту бурю… ночью.
— Жалко… — сокрушенно сказала Катя. — Как только ласточки место найдут, когда тепло станет? Издалека летят… Они не вороны, которые прямо летают да за морем не бывают. Наши касатки крюками виляют да за морем бывают. Эх, Ленка… — Катя надолго задумалась; сидела, сложа руки между колен, покусывая губу. Она думала о березе, которая издавна стояла на крутояре, потом о Лене. Что это с ней? Словно подменили ее, словно надломилась она. А разве можно допустить, чтобы такое с человеком делалось? И она сказала:
— Ничего, Елена, ничего! Все перемелется — мукой будет. Давай ложиться, утро вечера мудренее.
Глава двадцатая
ПЕРЕМЕНЫ
В дни экзаменационной сессии Василий домой возвращался поздно. На этот раз из института он вышел в двенадцатом часу ночи. Спешить ему было некуда: жена уехала в Москву. Она часто жаловалась в последнее время на боли то в желудке, то в пояснице. Попасть на прием к известным профессорам стало ее навязчивым желанием. Василий не возражал: здоровье в конце концов — прежде всего. Но в то же время ему думалось иногда, что ее боязнь — скорее всего лишь повод, чтобы уехать из Речного. Он всякий раз уверялся в этой мысли, когда Люба, раздраженная каким-либо пустяком, старалась не смотреть ему в глаза. Когда же взгляды их встречались, в ее глазах, по-прежнему красивых и блестящих, появлялись надменность и холодность. Василий не переносил этого взгляда. Она смотрела так, словно никогда не видела его раньше, не знала близко. Он, муж, для нее ничего не значил в такие минуты. Иногда Василий растерянно думал: если она могла хотя бы на время отдаляться от него, превращаться в совершенно постороннего человека, то не стал ли он ей безразличен вообще? Но зла Василий никогда не таил. Долго сердиться и подозревать он не умел тоже. После ссор с женой он отходил быстро, прощал ее неправоту и забывал все связанные с ней огорчения и обиды.