— Счастливого пути!
В комнате стало тихо, и эта секундная тишина показалась Василию нестерпимо долгой. Затем он услышал за своей спиной быстрые шаги Любы. Глухо хлопнула дверь.
Не первое утро Василий просыпался один, но так одиноко и так тревожно он не чувствовал себя никогда. Словно один остался в целом мире. Ушла Люба. Совсем. Но ведь, по существу, она ушла не вчера, а гораздо раньше. Нет, он утратил что-то еще! Утратил что-то большое, необходимое ему…
Стараясь унять непонятное беспокойство, Василий убеждал себя, что ничего не случилось! И жизнь не началась заново. Она продолжалась. Продолжалась очередными делами, которые приготовил наступивший день. Прежде всего — комитет комсомола, партком, затем — институт. В комитете и парткоме надо обязательно поговорить о Лене, доказать ее правоту. Она просто-напросто заблуждается. Ей надо помочь, независимо от того, хочет она этого или нет. И чем скорее, тем лучше.
Василий поднялся, прошел в ванную, подставил спину под струистый холодный душ, растер грудь, руки, насухо вытерся жестким полотенцем, не садясь за стол, выпил стакан холодного чаю, закурил и вышел из дому.
Как-то он поговорит с Тимкиным, с тем самым, которого знал как плохого студента и который теперь возглавлял объединенный комитет? А! Как бы там ни было — поговорит прямо. Ведь вопрос-то ясен и прост.
Тимкин разговаривал по телефону и сделал вид, что не сразу заметил Василия. Только положив трубку, он воскликнул:
— Ах, Василий Иванович! Вот кого не ожидал. Проходите! Надеюсь, не по поводу экзаменационной сессии? Данные, которые к нам поступили…
— Сессия прошла нормально, — усаживаясь перед столом, ответил Василий. — Я пришел не за тем.
— Слушаю вас.
— Вопрос несколько необычный, правда. Насчет вчерашнего собрания на комбинате. Вы на нем были?
— Был. И что?
— Что же вы так поступили с человеком? Хлоп — и выговор. Нельзя так — с кондачка.
— С кондачка, Василий Иванович, мы вопросов не решаем. Вы, собственно, о ком?
— О Лене Крисановой.
— Да, да, разговор шел именно о ней… Ну и что? Голосование было единодушным.
— Скажите лучше — бездушным. Такого человека, такую работницу, студентку, наконец, и так очернить.
— Прошу меня извинить, Василий Иванович, — разведя руками, возразил Тимкин, — чернить людей не в наших правилах. Другое дело, когда они чернят себя сами. Тут мы должны сказать свое принципиальное слово. Мы…
— Бросьте! Надо вначале разобраться, — перебил Василий. — А вы взяли и проголосовали. Откуда у вас так повелось?
— Василий Иванович, — с расстановкой произнес Тимкин. — При всем уважении к вам…
— При чем тут уважение ко мне? Уважать надо всех, каждого!
— Даже аморальных и аполитичных людей? Что-то непонятно. При таком подходе мы никогда не решим задачу воспитания молодежи.
— Вы даже не попытались вникнуть в то, что произошло с Крисановой, и, по существу, поддержали аморальные действия Норина. А в результате получилось так, что вы перевернули вниз головой само понятие о комсомольской чести.
— Мне кажется, Василий Иванович, вы слишком неосторожны в выражениях. Норин, между прочим, до последнего времени находился на посту заместителя начальника управления, а теперь рекомендован на работу…
— А каким путем он туда пролез, вам известно?
— Думаю, что на руководящую работу недостойных не выдвигают. Ваша позиция, Василий Иванович, мягко выражаясь, не убедительна. Я уже не говорю о том, что выглядит она несколько странной…
Он сел в пол-оборота к Василию и начал вращать карандаш, постукивая им по столу.
Василий поднялся, обошел стол и взял из руки Тимкина карандаш.
— Вам кажется странным, когда коммунист отстаивает справедливость?
— Я тоже коммунист, к вашему сведению, да еще занимаю выборную должность.
— Вот поэтому я и пойду в партком. Вас, видно, здорово занесло. О ленинских нормах жизни небось только в докладах упоминаете. А пример вам брать, между прочим, было и есть с кого. О Груздеве, конечно, вы начисто позабыли?
— При чем тут он? — вновь взяв карандаш, спросил Тимкин.
— При том, что для Груздева человек всегда был превыше всего. Подумайте об этом на досуге…
Постояв возле двери, Василий натянул кепку, посмотрел на Тимкина пристально и вышел из кабинета. «Ничего он не поймет. С такими говорить бесполезно. Вся надежда теперь на Соколкова». Его он знал еще по работе на арматурном. Оба входили в бюро парторганизации подсобных предприятий. Соколков был деловым и принципиальным секретарем.