Он стоял, тяжело переводя дыхание,— сильный, крепко сбитый, с толстой короткой шеей, с мохнатыми бровями, и в его облике было столько мрачной убеждённости, что Спорышев невольно подумал: «Что ж, в конце концов, по-своему он прав... Но дай-ка ему волю...»
— Легко ты судишь о человеке,— сказал он.— В пререкание вступил, папиросу закурил... Всё это так... А вот окажись он в сложных условиях... хотя бы в таких, какие у нас на прошлых учениях были... Уверен ли ты, что он сдал бы в трудную минуту?
— Гнильцо с пыльцой,— презрительно усмехнулся Дуб.
— Та-ак...— Спорышев прошёлся по каптёрке, что-то обдумывая.— Так.— И когда он стремительно повернулся к Дубу, тот изумился новому выражению лица сержанта. У него горели глаза, брови были сурово сдвинуты, нижняя челюсть подалась вперёд.— Так...— в третий раз повторил Спорышев.— «Не хочешь— заставим»... А ты пробовал, чтобы он захотел?.. «Сучки все пообрубаю...» А если вместе с сучками обрубишь зелёные ветки?..— Дуб хотел что-то сказать, но Спорышев не дал себя перебить — «Гнильцо, говоришь, с пыльцой?» Это— о своём солдате? А если завтра в бой? Как воевать будешь?
Ты плохой сержант, комсомолец Дуб, если так говоришь о своём солдате! Ты плохой солдат, комсомолец Дуб, если так говоришь о своём товарище! И мы будем судить тебя за эти слова на комсомольском собрании —ты ответишь за них! Ты забыл, что перед тобой не автоматы, а люди! Один раз накажешь, другой раз накажешь, третий раз накажешь, а на четвёртый он скажет: «Чёрт с ним, пусть наказывает!» А ты поговори с солдатом, узнай, чем человек дышит, полюби его, поверь, что он хороший, тогда ему самому захочется быть хорошим!..
Спорышев говорил долго, голос его дрожал от возбуждения, и Дубу казалось, что Спорышев говорит с трибуны, а каптёрка — это клуб, полный народа, и он, Дуб, где-то позади старается спрятаться, стать совсем незаметным, чтобы не оглядывались на него, не указывали пальцем. А Спорышев всё говорил — о Таланцеве, о его прошлом, о том, что таких, как он, особенно трудно и особенно нужно — внимательно воспитывать, а Дубу нужно учиться, нужно читать, а то он одну книгу читает третий месяц, а на прошлой политинформации выяснилось, что газеты только просматривает и то не регулярно...
Дубу казалось, что Спорышев требует от него «нянькаться» с Таланцевым...
— Не могу я,— выдавил он из себя. Он сидел, опустив голову, и всё время складывал, многократно сгибая и расправляя листок бумаги. — Не могу я этого.
— Не можешь—научим, не хочешь — заставим,— усмехнулся Спорышев.
— Всё равно,— повторил Дуб.— Не могу. Ты из меня хочешь сделать...
— Сержанта настоящего хочу сделать, чудак...— Спорышев улыбнулся неожиданно мягкой, светлой улыбкой. Потом вдруг снова нахмурился и решительно произнёс: — А в общем... В общем — вот что: отдавай мне Таланцева из своего отделения.
Дуб поднял голову, удивлённо взглянул на Спорышева и просиял.
— Что? В самом деле возьмёшь? — И, боясь, чтобы тот не передумал, торопливо добавил: — Бери, бери к себе это золотце, воспитывай, перевоспитывай — всё, что хочешь. А я — не могу с ним. И хотел бы — не могу: взгляну на него — и муторно становится. Бери...
Он ушёл довольный, что отделался от Таланцева, а Спорышев достал из стола учебник английского языка: скоро демобилизация, а там институт, он боялся, что перезабудет всё по английскому языку и не сдаст экзамен. И, несмотря ни на что, он урывал у дня или ночи полчаса-час, чтобы посидеть над словарём. Когда он перевёл параграф до конца и собрался идти спать, в каптёрку вошёл Дуб. Он был в нижнем белье и сапогах, лицо хмурое.
— Ты — что? — спросил Спорышев.
— Вот, лёг, и не спится. Всё думал. Ты вот что... я тебе Таланцева не отдам.
— Почему? — деланно поразился Спорышев.
— Так уж... решил. Точка.
— Это «гнильцо-то с пыльцой»?
— Ага.
— Сучки обрубать?
— Видно будет.
— Не хочешь, значит — жаль?
— Там уж жаль или не жаль, а только так.
— Ну что ж, не отдашь — тут ничего не поделаешь... Я, впрочем, знал, что не отдашь.
— Знал?
— Знал. Ты ведь, если захочешь, поймёшь, что от тебя требуют.
Спорышев улыбнулся. Ему было приятно думать, что его расчёт оправдался. И он понимал, что Дуб пришёл сюда главным образом потому, что боялся: если за Таланцева возьмётся сам Спорышев, Таланцев быстро станет иным, и потом ему, Дубу, будут каждый раз колоть глаза. И ещё: если у Спорышева могло что-то получиться с Таланцевым, то почему ему, Дубу, самому не попытаться?.. И вот он поднялся с кровати и пришёл. Топтался на месте и не уходил.
— Между прочим, я во взводе хорошего агитатора нашёл,—сказал Спорышев..