После Бека взялся за дело Карцев и повторил приемы работы безошибочно, но действовал гораздо медленней, чем требовалось. Бек сказал:
— Соображаешь с подхвата, мне нравится. Буду учить. Только, чур, не вздумай запустить по мне трубой, ежели случится неполадка какая. — Он добродушно ухмыльнулся, сдвинул каскетку на затылок, облокотился на перила, подставив конопатые руки морозному ветру, и внезапно объявил: — Я, знаешь, никогда не болею и пьянствую только по праздникам. Мою жену зовут Варварой Оттовной, но по–немецки говорить она не умеет. И еще я ужасно не люблю нытиков — пустяшная публика. Вот Ваня Шалонов веселый человек, из него выйдет толк, а Маркел Алмазов — туговат, видит хорошо то, что у него под носом. Валюха… Впрочем, это птица, у которой только растут крылья. Теперь запомни: мастер Середавин — буровик высшего класса, виртуоз, но других учить не любит. Кто хочет стать настоящим бурильщиком, должен учиться у него сам, на ходу. «Шевелить мозгой», как говорит он всегда. — Бек помолчал, затем, подмигнув лукаво в сторону юбки, спросил: — Ну а как насчет этого? Шевельнул сам или подсказали?
— На кой мне подсказки!1 Кусок веревки привязать?
— Ну, действуй, — сказал Бек и пошел по трапу вниз.
Карцев поправил на голове каску — новенькую, светло–желтую, посмотрел с высоты на необозримую равнину.
Снег, наезженная дорога, уходящая в мутную даль, жидкая цепочка телефонных столбов, вдали серые гнезда колхозных полевых станов…
Легко дышится на высоте, среди металлических переплетений, обросших густым ворсом инея. Лицо горит от морозных щипков, глаза нестерпимо сечет яркое солнце.
Оказывается, покоряющая сила неба действует и здесь, вызывает знакомую опьяненность, подчиняющую тело и мускулы четкому ритму труда.
Середавин не выходил на работу три дня, получил больничный лист с диагнозом: «Пищевая интоксикация», а если верить Шалонову, то мастер попросту объелся салом. Отболев срок, он явился на буровую страшно раздраженным и принялся с азартом наводить порядки. Сварливо набрасывался на рабочих по причинам для них совершенно неожиданным и придирчиво показывал всем своим видом, что хозяин здесь он.
Единственным человеком, на которого Середавин не обращал, казалось, ни малейшего внимания, оставался Карцев. Смена за сменой стоял он на вышке в люльке, пристегнутый предохранительными ремнями, захватывал теплые свечи, вылетающие с грохотом из скважины, и устанавливал их одну к одной, как спички в коробке. С высоты двадцати пяти метров хорошо видно, как с теплых труб испаряется глинистый раствор. Поднятые из глубины девона, они на глазах обсыхали и делались рыжими, точно шевелюра на голове Бека.
Высоко на полатях свободно разгуливали декабрьские ветры. Карцева то продувало до костей, то пот заливал глаза. С непривычки ломило руки и поясницу, во всем теле не утихала тягучая боль. За смену выматывался так, что на какой бок ложился, на том и просыпался. Однако ни охнуть, ни пикнуть себе не позволял. Скорее язык откусил бы — так крепко коренились в нем мужская гордость и самолюбие. Глубокой зарубкой остались в памяти оброненные мимоходом слова Валюхи о том, что предшественник его, верховой, оказался хлипким малым для такой работы. Лучше умереть на полатях, чем услышать о себе такое.
Когда долото бурило в глубине породу, верховому на вышке делать нечего. Карцева свистали вниз следить за качеством глинистого раствора, за его циркуляцией в скважине, но чаще он, гокая ломом, скалывал с мостков лед. Вот где каторжный труд! Добро бы, обычная ледяная корка, а то форменная броневая плита! Глина смерзлась так, что хоть толом взрывай.
Срок стажировки закончился для Карцева квалификационной комиссией. Он стал работать не на мизерный оклад стажера, а по нарядам, как все рабочие. Пошли деньги. Карцев бросил общежитие — не тот уж возраст, чтобы скитаться по казармам, — и на окраине Нефтедольска у швеи–пенсионерки снял комнатушку, купил самое необходимое для жизни.
За это время он почти не виделся с Леонидом Нилычем, если не считать коротких встреч, когда главный механик приезжал на буровую по делам. Заходить к нему домой Карцев считал почему‑то не совсем удобным. О том, что Кожакову, секретарю партийной организации, донесли о нелепом столкновении на буровой, сомнений не было. Другое дело, в каком виде его представили. А Карцеву вовсе не безразлично было, как выглядит он в глазах Леонида Нилыча.
Однажды в воскресенье Карцев решил все же зайти к нему, тем более что появилась важная причина: нужно было посоветоваться по делу, о котором Карцев, как новичок, не считал возможным говорить с кем‑то другим, кроме как с Кожаковым.