Не на шутку напуганный и встревоженный Середавин бросился к секретарю партийной организации Кожакову просить, чтобы тот защитил его, не дал свершиться несправедливости. Но Кожаков почему‑то не проявил заинтересованности в судьбе «опального» мастера, не обещал ни проверить, ни разобраться, а только посоветовал — с явной иронией — переносить удары судьбы стоически.
Норд–ост — ветряга серьезный. Это не какой‑то заурядный хилок, что юлит и ластится возле вас, поглаживая кожу. Норд–ост неистов и грозен, как горный обвал. Он увлекает за собой по пути все мелкие, местного масштаба ветришки, собирает в один поток, наращивая силу, и несется по просторам с пронзительным свистом.
Это уже не течение воздуха, а мутная, промозглая кипень, пена, взбитая из пыли пустынь, праха горных пород и выдутых почв.
По стенной глади с подветренной стороны холмов — извилистые следы: то бураны чеканили ее своими жесткими плетями. Даже величественный бор на востоке, с высокими корабельными соснами, трещит и стонет под буйным напором. Оазис этот для глубинного ветра все равно что рука с растопыренными пальцами: обтечет их и опять сомкнется безудержный, разузданный бег. А там дальше — крыши Венеры на пути. Лепятся друг к другу, похожие на серые шляпки шампиньонов.
От каленых пронизывающих струй не спасает ни тулуп, ни меховой комбинезон.
— Сегодня ветер такой страстный, такой страстный! Силов нет, — заволновалась хозяйка Карцева, Степанида, кутаясь в клетчатую шаль.
— Вам ли да ветра бояться! — заметил насмешливо Карцев, имея в виду могучие пропорции Степаниды.
Та только вздыхала тяжко, отчего полы кофты на ней распахивались, точно дверные створки от размашистых толчков.
— О чем же вы вздыхаете?
— Так… холодно.
— Уму непостижимо! — поражался Карцев, кося опасливо глазом на раскаленную плиту.
Удрав поспешно в свою комнатку, он взял журнал, включил транзистор и прилег почитать: до ночной смены оставалось еще часа четыре. Но не успел пробежать страницы, как на дворе послышался натужный гул мотора, голоса, стукнула наружная дверь.
Карцев встал, провел расческой по волосам, вышел на кухню. В дверь как раз вваливались Кожаков, Искра–Дубняцкий, а за ними, чуть поотстав, — Валюха.
— Примете гостей непрошеных? Набролыся мы биды, — гудел Кожаков, раскланиваясь перед Степанидой. Затем повернулся к Карцеву: — Не выгонишь, Сергеич, ежели ночевать надумаем? Погодка — к чертям на свадьбу ездить… Совсем было застряли. Вот Валя помогла, подтолкнула «козла», а то загорать бы нам…
— Раздевайтесь, ночуйте, — пригласил Карцев, обрадовавшись своим.
— Поухаживай за дамой, кавалер, а я воду с радиатора спущу.
Карцев повесил одежду гостей, Степанида прикрыла поплотнее за Кожановым дверь, откуда, казалось ей, страшно дует, поставила стулья ближе к плите.
— Чайку не хотите ли с холоду?
— Неплохо бы… — подхватил Искра–Дубняцкий, грея у раскрытой плиты свою единственную руку.
Степанида поставила на огонь вместительный чайник. Скоро вернулся Кожаков — он приплясывал и хлопал в ладони.
— Н–да… Не завидую я тому, кто на вышке мотается сейчас… Помню, однажды, лет семь назад, мы с Иннокентием Смурыгой, покойным, попали вот так в передрягу. Ну–у!.. Думали все! С приветом, братцы! Помнишь, Федор, как алименты нам припаяли? — обратился он к Искре–Дубняцкому.
— Помню. Помурыжили вас знатно…
— Какие алименты? — заинтересовалась Степанида.
Кожаков пропустил мимо ушей ее вопрос, стащил с себя полушубок и, устроившись рядом с Валюхой, поведал о том, как верные руки друга вытащили его с того света. Тяжко пришлось им со Смурыгой, но они не распустили нюни, быть может, и выжили. Глаза Кожакова светились почти мальчишеским восторгом. По его лицу было видно, как он гордится дружбой с Иннокентием, которому ничто никогда не могло помешать делать свое дело.
— Возвращались мы на моем «козле» из командировки, — рассказывал Кожаков. — Дело было зимой. Кругом степь — конца–края не видно, поземка метет, сумерки наступают. И вдруг — стоп машина! Не заметил, когда лопнула трубка бензопровода и вся горючка — тю–тю! Одеты оба легко, а мороз градусов двадцать с лишком. Что делать?