— Новые ракеты… Гм… Превосходная вещь, должно быть… — пробормотал он невнятно. — Какой, интересно, маневр делают ребята, чтоб увернуться от этой превосходной вещи? — И Карцев задумчиво потер ладонью подбородок.
Не только стук часов…
Коль уж оказался в Нефтедольске, то надо и Середавина навестить. Что бы ему такое отнести? С пустыми руками неудобно являться в больницу.
Карцев задумался. Сам он никогда не хворал, в больницах не лежал, в диетах и рационах лечебного питания не разбирался. Рассудил: ежели человек не страдает животом, то, стало быть, ему любой доброкачественный продукт годится.
На рынке нашлись антоновские яблоки, продавался и ташкентский виноград, пахнувший нагретым песком, и грузди, крепко приправленные чесноком. Карцев купил всего этого и добавил еще кусок сала в ладонь толщиной — любимое лакомство мастера. Селедка пряного посола вызывала некоторые сомнения, поэтому вместо нее Карцев присовокупил к передаче бутылку коньяку.
Уложив в авоську приобретенные продукты, он отправился в больницу.
Сухая, недоступного вида служительница, осмотрев содержимое, язвительно поинтересовалась: не ошибся ли посетитель адресом? Забегаловка, дескать, находится через квартал за углом…
Карцев, не оценив юмора служительницы, заверил ее вежливо, что содержимое авоськи предназначено для больного нефтеразведчика Середавина.
— Тем более, — продолжала она с преувеличенной любезностью, — я не могу принять ваш набор закусок, поскольку больной Середавин еще третьего дня выписан на амбулаторное лечение по месту жительства.
— Серьезно?
— Абсолютно! Вас это огорчает, я вижу?
— Ничуть, — успокоил ее Карцев и, обменявшись несколькими подходящими к случаю любезностями, покинул больницу.
Где живет Середавин, он не знал. Пришлось завернуть в контору навести справку, затем уж топать на южную окраину города.
Перед двухквартирным деревянным домом, указанным в адресе, — садик, разделенный пополам заборчиком из штакетника, кусты обгрызенной сирени. Слева возле конуры кудлатый пес лакал из старой каскетки. «У Середавина, — решил почему‑то Карцев, — собаки быть не может». Он направился к правому крыльцу, распахнул дверь внутрь, и сразу же потянуло знакомым холостяцким духом.
Середавин лежал на железной солдатской койке под одеялом и смотрел в потолок. Серые волосы всклокочены, на лице — недельной давности щетина.
Кроме койки в комнате возле окна приткнулся стол, покрытый клеенкой, рядом с ним — верстачок с набором инструментов. Две–три табуретки, умывальник в углу… Вот, собственно, и вся мебель. Убого и уныло. Зато все стены от потолка и чуть ли не до пола обвешаны разнокалиберными часами. Глаза разбегались от их множества.
Карцев слышал от Бека о своеобразной коллекции мастера, но не предполагал, что в ней столько экспонатов. Казалось, тут собрано все, начиная от часов Гюйгенса и кончая наисовременнейшими транзисторными.
Подойдя к Середавину, Карцев пожал его правую руку с заскорузлыми пальцами. Левая лежала неподвижно поверх одеяла.
— Чего пришел? — спросил тот недружелюбно. — Посмотреть, не окочурился ли Середавин? А я, вишь, дышу. И музыку слушаю. Самую распрекрасную на свете! — показал он на тикающее, мельтешащее маятниками царство часов.
— Проведать вас пришел, Петр Матвеич, — сказал как можно мягче Карцев, выкладывая на стол гостинцы.
— Это ты ни к чему… — буркнул Середавин.
Карцеву бросились в глаза костлявые, обтянутые одеялом ноги мастера, застывшая рука. Подумал: «Как быстро он сдал, оказавшись в стороне от привычной жизни!»
— Ну, ладно, садись, мастер буровой, хо–хо… Не иначе, явился благодарности от меня выслушать? Ждешь, мол, Середавин вскочит и в ножки брякнется? А я вот не брякнусь. Не хочу. Потому, что лучше сгнить, как падлу, в Пожненке, чем стать калекой!
— Зря вы паникуете, Петр Матвеич. Болезнь ваша пройдет, и вы еще вернетесь в строй. А мне никакие благодарности не нужны.
— Вернетесь! А сами небось рады до смерти, что избавились наконец… Тебе‑то уж выдали медаль за спасение утопающих? — ухмыльнулся Середавин.
— Как же мне было поступать, когда я сам сбросил вас в воду? Вот уж не ожидал, что вы… — покачал Карцев головой с обидой. — Поистине, гневливой Наталье все люди канальи… Тяжелый вы человек.
— А–а! Тяжелый… Придет твой час—будешь и ты тяжелый. И с тобой так поступят!..