Где‑то далеко все еще слышалась стрельба — отголоски, что ли, недавнего боя. Помалу зарево пожара потускнело, над головой проступили звезды. У меня зуб на зуб не попадал, середина лета, а я мерз, как шенок на морозе.
Вдруг слышу стон:
«Люди! Братцы! Есть ли кто ш–шивой?»
Я тихонько отозвался, назвал себя.
«Товарищ командир, испить бы мне, помираю…» — заныл раненый.
«Эх, друг, — говорю, — я сам такой…»
Все же поднатужился, попробовал перевернуться на живот, да неудачно, и ткнулся носом в землю.
Раненый красноармеец, видать, обрадовался, что не один в поле, снова застонал:
«Мош–шеньки нет терпеть… Капельку бы…»
«Эх, ты, — думаю, — бедолага. Мое положение не лучше твоего. Если за ночь не помру, то замучают утром. Чего жДать от фашистов советскому командиру, немцу, да еще коммунисту! А помирать неохота. Ух, неохота!
И вдруг мне пришла в голову штука.
Стащил гимнастерку с убитого, что лежал в головах, напялил на себя, а свою с документами стал зарывать в землю. Под руку попали совсем еще мелкие клубни картошки. Стал жевать, высасывать сок. Мерзость.
Позвал тихонько раненого: «Грызи, говорю, товарищ, картошку, помогает». А он мне шепеляво: «Нешем… Жубы выбиты».
Приближался рассвет. Я уже поставил на себе крест, приготовился принять смерть. Вдруг — шаги. Опять какой‑то высокий шастал среди трупов, наклонялся, поднимал что‑то, совал за пояс. Медленно приближался ко мне. На плече — три автомата, за поясом натыканы гранаты. Неожиданно попал куда‑то ногой, приглушенно ругнулся: «Тьфу, туды твою…»
Эх, братцы! Слаще трелей соловьиных показалась мне в ту минуту матерщина, прекрасней всех песен на свете!
«Дружище!» — вскрикнул я, не помня себя от радости.
«О! Ты живой? Кто ты? — наклонился он надо мной. Лицо широкое, скуластое.
«Бек, — говорю я, — Андрей Иванович». Генрих, по–русски — Андрей.
«О! Так мы с тобой тезки! Я тоже Андрей Иваныч».
«Воды бы глоток, покалечило меня», — попросил я.
Он снял с пояса фляжку, потряс. Тут я вспомнил про другого раненого, сказал:
«Там лежит еще…. Дай ему сначала».
Красноармеец послушался, но скоро вернулся огорченный.
«Помер», — сказал он тихо.
Я пил так, как не пил никогда в жизни. До могилы буду помнить те глотки.
А тезка мой развернул чью‑то скатку, перетащил меня на шинель и поволок к лесу.
Уже совсем рассвело и до опушки было рукой подать, когда по нам открыли огонь. Андрей спрятался за куст, начал отстреливаться из автомата. Потом упал и больше не шелохнулся. Я, где и сила взялась, подполз к нему, расстегнул гимнастерку. Думал — ранило. И вдруг увидел: грудь его была обвернута алым шелком. Знамя! Наше полковое знамя. Я спрятал его себе за пазуху и — помню лишь — шептал как заведенный одно: «Нельзя умирать, нельзя умирать!» Книжку красноармейскую тезки тоже забрал, автомат повесил на шею.
Как оказался в лесу, до сих пор не имею представления. Утром меня подобрали бойцы из нашего рассеянного полка, унесли в густую чащу.
Только к зиме оклемался мало–помалу и остался в глубоком тылу партизанить. Всю войну так и числился под именем Андрея Носова.
Вот и все, пожалуй. Много было всякого за четыре года, но это считаю самым памятным и тяжелым.
Бек закончил, и наступила длинная пауза. Карцев словно новыми глазами посмотрел на своего первого учителя, с которым проработал рядом столько времени, у которого перенимал тонкости бурового мастерства. Затем спросил:
— А что с полковым знаменем?
— В Москву переправили. Через год, когда наладилась связь с партизанским центром. Здесь я уже ни при чем.
— Ни при чем… — как эхо повторил кто‑то из слушавших и вздохнул. А Кожанов, обращаясь к Кияну, сказал:
— Что ж, теперь очередь хозяина?
— Ладно, расскажу и я памятный случай. Памятный, а на самом деле анекдотичный. Было это осенью сорок второго. Я в то время командовал малым тральщиком из тюлькиного, как шутили тогда, флота. Тралить, собственно, особенно* не приходилось — несли дозорную службу, разные вспомогательные задания выполняли и доплавались до того, что немец под Туапсе, а мы в Азовском море болтаемся. Получилась форменная ерунда на постном масле.
Керченский пролив простреливался с двух сторон, над головой фашистские самолеты, топлива в обрез и радиостанция — гроб с музыкой, не пищит. К тому же штормить стало в азовской луже, душа вон! В общем, топи коробку и пробирайся как кто сумеет к сзоим. А не хочешь — жми напропалую через пролив, прорывайся.