После ужина дети забрались на печку спать. Бабушка ушла по хозяйству. Отец с матерью остались сидеть за столом. Иван Артемьевич вынул кисет с самосадом, не торопясь скрутил козью ножку и прикурил ее от лучины, стоящей на столе.
— Плохи наши дела, Фрося, — сказал он, обращаясь к матери.
Маша расслышала слова отца и в тревоге навострила уши.
— Да уж чего хорошего, — поддакнула мать, — озимые могут померзнуть, снегу-то мало выпало. Прогневили мы Бога. Я еще на Покров подумала о том, что урожай плохой будет, раз снег не выпал, это уж верная примета.
— Я не о том, мать, толкую. В колхоз меня тянут, а я опять отказался. Никак у меня душа не лежит свою животину этим босякам на общий двор вести. У них уже год как колхоз образован, а проку никакого нет. То коммуны эти выдумали, то колхозы. Куда податься крестьянину, Бог весть.
— Что же с нами будет? — спросила тревожно мать.
— Что вступать в колхоз — пропадать, что не вступать — пропадать, только об этом целый день душа моя болит.
— Может, с кем посоветоваться? — предложила мать.
— Да с кем теперь посоветуешься? Матфей Егорыч был умный мужик, так его уж раскулачили и сослали.
— Мы же, чай, не кулаки, мы к середнякам относимся.
— Единоличники мы, а значит, для них — те же кулаки. Уж коли они таких крепких хозяев извели, то до нас теперь им — самое время.
— Что же нам делать? — в тревоге спросила мать.
— Ладно, утро вечера мудренее, пойду скотине корму задам — и спать.
Это утро Маша запомнила на всю жизнь. В дом вошли чужие. Семью вывели во двор. Маша с Настей и Гришей стояли рядом с мамой, прижимаясь к ее подолу. Старший, Ванятка, стоял рядом с понурым отцом. Чужие люди выносили из избы вещи и грузили их на телегу. Из хлева выгнали корову и теленка и тоже привязали к телеге. Когда вывели кобылу Соньку, отец, проводив ее тоскливым взглядом, сжал кулаки и снова понурил голову. Бабушка крестилась, мать тихо заплакала, вслед за ней заплакали Настена с Гришей. Маша насупилась, но, подражая старшему брату, силилась не плакать. Больше всех старался их односельчанин — дядя Ваня Кликушев. Он радостно суетился, покрикивая, указывал, что еще выносить. Рядом с ним бегал его сынок Пашка, Машин ровесник. Когда все вынесли, Маша заметила, как Кликушев то смотрит на нее, то переводит взгляд на своего сына. Затем он подошел к Маше и, нагнувшись к ее лицу, оскалив полусгнившие зубы, захихикал. В нос Маше ударил винно-табачный перегар. Маша, отвернувшись, уткнулась в подол матери.
— Ты не вороти свою кулацкую мордочину, давай-ка скидывай полушубок, — сказал он, продолжая хихикать.
На Маше был совсем новый овчинный полушубок, который мама ей сшила к этой зиме. Она вопросительно посмотрела на мать.
— Снимай, дочка, куда же деваться.
Кликушев снял со своего сына драное пальтишко и накинул его на Машины плечи.
— На, носи да помни мою доброту. И ты, сынок, надевай, теперь наше время настало.
Пашка, надев Машин полушубок, показал ей язык. Та, не выдержав такой обиды, заплакала.
Отец, стоявший до этого молча, поднял свой тяжелый взгляд на Кликушева:
— Ты чего же, ирод, над ребенком изгиляешься?
— А ты, эксплуататор, забыл, небось, как я у тебя батрачил и что ты мне заплатил, кулацкое отродье? Ты над моими детьми тогда изгилялся, а я сейчас — все по справедливости, вот.
— Какая уж справедливость? Ты же в самый разгар посевной в запой ушел, за что же тебе платить? Не пил бы, работал, как человек, и тебе бы справедливость была. А на чужом достатке своего счастья не построишь.
— Нам Советская власть счастье даст. А вас, кулаков, всех под корень, вот.
— Эх, Иван, дурак ты был, дураком и помрешь. Неужто ты думаешь, что Советской власти такая пьянь подзаборная нужна будет?
— Но-но, ты у меня поговори еще, враг затаенный! — закричал Кликушев, но как-то уже неуверенно. — Если бы ты, случаем, не воевал в Красной Армии, то сейчас бы уже пошел следом за другом своим, за Матфеем Егорычем.
Вечером сидели в пустой избе и пили взвар на бруснике с постными лепешками.
— Не успокоятся они на этом, — сказал отец. — Уходить отсюда надо, пока не поздно.