— Плохая у тебя вода, — говорит, — а на чай тем более не годится. Давай лопату мне да поживей, я пить сильно хочу.
Я удивился, конечно, но лопату вынес. Он походил с лопатой вокруг храма, потом воткнул ее в одном месте и говорит:
— Копай, Мишка, здесь будем сокровище с тобой искать. Ты покопай, а я посижу рядом, а то пока искал, утомился очень.
Я даже и перечить не подумал, раз юродивый говорит, значит, что-нибудь там найдем. Пока я копал, он рядом на травке лежит, только подбадривает меня:
— Копай-копай, Мишка, найдешь золотишко.
Выкопал я больше своего роста, день уж к вечеру клонится. Матушка несколько раз подходила, беспокоится, чего это я делаю. Уж совсем стемнело. Гришка мне говорит:
— Хватит копать, уж пора спать.
Хотя я ничего не нашел, но, думаю, не зря копал, наверное, в этом какой-то смысл есть, мне еще не понятный. Пригласил с собой в дом Григория на ужин. Тот говорит:
— Ужин мне не нужен, дай краюху хлеба.
В дом тоже не пошел.
— Я, — говорит, — здесь, среди тварей бессловесных заночую.
Утром я проснулся, пошел к яме, а она — полная воды. Да такая вкусная вода, прямо сладкая, как мед. Стало быть, мы до источника святого с Григорием докопались. Теперь сами судите, Алексий, настоящий он юродивый или обманщик.
Мы распрощались с отцом Михаилом, я дал обещание приехать к нему летом, когда будет отпуск, на его престольный праздник — Казанской иконы Божией Матери.
Обычно я уходил в отпуск после Петрова дня, так как в это же время брал отпуск наш настоятель. Здоровье мое, несмотря на молодые годы, оставляло желать лучшего. Я с рождения страдал сердечной недостаточностью. Но в этом году как-то все обострилось, и супруга моя настоятельно потребовала, чтобы я поехал на курорт, в кардиолечебницу, укрепить свое здоровье. Мне же очень хотелось съездить в Питер, чтобы там в библиотеке семинарии переписать для хора новые партитуры да и повстречаться с друзьями времен моей студенческой юности. Но, уступая настоянию своей жены, я согласился ехать на курорт, взяв с нее обещание, что на следующий год, если будем живы, то поедем непременно в Питер. После службы на праздник первоверховных апостолов Петра и Павла я зашел в нашу церковную бухгалтерию, чтобы получить зарплату и отпускные деньги. А когда вышел из бухгалтерии, увидел во дворе Гришку, как всегда окруженного прихожанами. Увидев меня, он разулыбался и, бесцеремонно растолкав бабушек, направился ко мне:
— Ну, Леха, ты — человек грамотный, растолкуй мне про эту тетку, что все свое имение на врачей растратила, а вылечиться так и не вылечилась.
— Какую тетку? — удивился я.
— Ну ту самую, о которой в Евангелии написано.
— А-а, — протянул я, когда до меня дошло, о каком евангельском эпизоде говорит Гришка, — а что там растолковывать, у земных врачей вылечиться не смогла, а прикоснулась к Христовым одеждам — и вылечилась.
— Вот-вот, правильно говоришь, только прикоснулась; некоторым бы тоже не мешало прикоснуться. А этим, на которых мы имение тратим, Господь сказал: «Врачу, исцелися сам». Вот оно как получается, Леха. Так что айда с тобой вместе прикасаться.
Сердце мое радостно забилось, я сразу поверил, что никакие врачи и никакие курорты мне не нужны. При этом поверил: пойду с Гришкой — и обязательно исцелюсь. Даже не спрашивая, куда надо идти, я воскликнул:
— Пойдемте, Григорий Александрович.
Гришка стал испуганно оглядываться кругом:
— Это ты кого, Леха, кличешь? Какого Григория Александровича? Его здесь нет.
Потом, нагнувшись к моему уху, прошептал:
— Я тебе только, Леха, по большому секрету скажу: Григорий Александрович помер. Да не своей смертью, — он еще раз оглянулся кругом и опять зашептал мне на ухо: — это я его убил, только ты никому не говори, а то меня опять в милицию заберут и посадят.
Я с удивлением посмотрел на Гришку, подумав:
— Неужели действительно душевнобольной?
— Да-да, Леха, не сомневайся, заберут и посадят, у них за этим дело не станет, — он засмеялся, — гы-гы-гы.
Когда он смеялся, я внимательно смотрел на него, и меня поразило, что в его глазах я не увидел веселья, которое должно было, по сути, сопровождать смех. Нет, в глазах его была печаль, даже я бы сказал — какая-то скорбь. И тогда я вдруг понял, что это не смех слабоумного человека, а рыдания того, кто видит страшную наготу действительности, сокрытую от «мудрых века сего».
— Ну дак как теперь, Леха, когда ты узнал правду, пойдешь со мной или передумал? — и он, сощурив глаза, продолжая гыгыкать, смотрел на меня, ожидая ответа.