Надзиратели и врачи из «мертвого дома» Достоевского, сочувствующие нравственному перевоспитанию заключенных, находят себе соответствие в персонажах повести Полевого. Таковы пугающе-смертельные образы хирурга и комиссара-пациента. Они демонстрируют отеческую заботу о Мересьеве и стремятся сделать из него «настоящего» советского человека. После ампутации ног героя, проведенной «хирургом-отцом», начинается морально-нравственная воспитательная работа, в результате которой Мересьев должен обнаружить в себе «советский дух». По-отечески настроенный к Мересьеву тяжело раненный сосед по палате, комиссар, с советским энтузиазмом борящийся за жизнь, рассказывает ему историю русского летчика времен Первой мировой войны, потерявшего ногу, но вернувшегося в авиацию. Рассказанная комиссаром история побуждает Мересьева превозмочь свои человеческие силы и вновь сесть за штурвал истребителя, т. е. совершить чудо, достойное только «настоящего» советского человека.
Основопологающим для всего мифосемантического механизма госпитальных сцен, а также сцены «рождения» нового летчика-героя Мересьева является возрастная констелляция поколений: отеческой пары двойников — хирурга и коммиссара, с одной стороны, и молодого героя Мересьева — с другой.
Для начала рассмотрим отношения между пожилым коммиссаром и Мересьевым. Старик физически слабеет настолько, насколько ему удается укрепить советскую волю молодого летчика. Здесь можно говорить о передаче завета, при которой дух советского ветерана переносится на молодого героя. Речь идет о своего рода духовной трансфузии и реинкарнации вневременной «советской идеи», переходящей из умирающего тела коммиссара в молодое тело героя. Такая констелляция характерна для мифа, где она, однако, терпит крушение вследствие эдипальной агрессивности молодых героев[3]. В то время как коммиссар укрепляет советский дух в Мересьеве, хирург «препарирует» тело будущего героя для последующего «идейного переливания» и ослабляет физическую основу того самого эдипального противостояния.
Функции отца-хирурга и отца-коммиссара взаимодополнительны. У комиссара, выступающего духовным отцом искалеченного летчика, никогда не было ни жены, ни детей. У хирурга, напротив, был родной, погибший на войне сын. Эпизод гибели сына развивается параллельно истории выздоравления Мересьева. Старый хирург узнает о смерти сына и делится своим горем с «духовным отцом» Мересьева — комиссаром, одновременно подчеркивая болезненную необходимость принесенной жертвы.
Если сравнить эпизоды успешной телесно-воспитательной работы в повести Полевого с «Домостроем» и с «Записками из мертвого дома» Достоевского, можно выделить два аспекта.
Первый аспект касается мифологического возрождения патриархального принципа. История о «Настоящем человеке» (с характерной метафорикой страдания) представляет собой стилизованное повторение мифа о Дионисе, растерзаном титанами, но воскресшем и возродившим тем самым отеческий закон. В молодом герое Мересьеве патриархальный принцип возрождается, одновременно обновляя и само его тело.
В противовес эдипальному механизму поколений престарелые люди радуются биологическому обновлению прежней эпохи. Именно это происходит в трагедии Еврипида «Вакханки», где просвещенный Пенфей был растерзан не титанами, а служившими Дионису менадами.
Второй аспект — медиальный. Проблемный протест письма в «Домострое» у Достоевского и у Полевого разрешается повествовательно и преодолевается мифопоэтически. Старый комиссар берется за воспитательную работу с помощью средств литературы и читает с Маресьевым роман Н. Островского «Как закалялась сталь» (1923–1934, основополагающее произведение для всего жанра соцреалистического воспитательного романа). Речь в романе, как известно, идет о когда-то упрямом и готовым на любые приключения Павле Корчагине, который ослеп, был парализован и в данный момент медленно умирает. Вместе с тем именно физические недуги героя делают возможной его духовную интеграцию в общественную жизнь. Основной смысл телесного преодоления в романе Островского лежит, таким образом, в медиально-технической плоскости: идеологическое и моральное становление советского писателя протекает в романе параллельно истории новой медиальной ориентации физически пострадавшего героя. Визуальное средство письма субституируется, в частности, через радио, позволяя герою принимать участие в жизни советской страны без каких-либо эдипально-визуальных вожделений. Опыт письма, утраченный со слепотой и параличем, восполняется отныне через устное слово и радио: подобно античному рапсоду и зряче-слепому Эдипу Софокла, герой Островского может развивать свое повествование по памяти, следуя принципам устного рассказа. Медиум радио в конечном счете преодолевает визуальное коварство письма и поощряет к возрождению дионисически разрушенного, «препарированного» тела.