4-го, в пятницу, старец сказал, что боль в голове у него усиливается, а к вечеру был жар. Все последующие затем дни у него была лихорадка через день, большую часть которого он проводил как бы в забытьи. Впрочем, несмотря на свою крайнюю слабость, он по временам мог без посторонней помощи вставать с постели, ходил по комнате и даже призывал некоторых нужных ему людей и делал распоряжения по постройкам. В этот день один из ближайших учеников старца, иеромонах Иосиф, бывши в Шамордине, желал у него исповедаться, но, видя, что старец очень слаб, боялся беспокоить его. Между тем лишь только он сделал маленький намек, что желал бы исповедаться, батюшка сейчас же надел епитрахиль и поручи и сам подал ему исповедную книжку. И отец Иосиф имел счастье теперь исповедаться у него в последний раз, после чего, простившись со старцем, уехал в скит. В наступившую затем ночь, по рассказу отца Иосифа, долго он почему-то не мог заснуть и в это время слышал, что будто кто-то проговорил: «Старец умрет». Слова слышались явственно.
«За неделю до кончины старца (числа 3-го), — пополняет о нем в своих записках сведения г-жа N, — приехал и остановился у меня на гостинице один молодой монах с Кавказа. Ему очень нужен был совет старца. Он вышел из своего монастыря по неприятности с игуменом и пошел по России искать монастырь, где бы мог устроиться. Прослышал о великом нашем старце и приехал к нему. Говоря со мною, он высказался, что ему больше всего понравилось в Троице-Сергиевой лавре, но там его не берут, а брал и очень уговаривал его остаться у него настоятель Коренной пустыни Курской губернии, но там ему не нравится. Я ему объяснила, что наш старец очень занемог и трудно, за его слабостью, теперь попасть к нему, но все-таки, желая ему помочь, стала хлопотать о нем через келейников. Прошло так дня два. На третий день (5-го числа), по совету келейника, я сказала ему, чтобы он ждал в приемной у старца целый день; лучше остаться без обеда, да попасть на минутку к старцу. Он меня послушался. И когда отпускали народ к обеду с мужской половины, он спрятался за дверь и так, незамеченный, остался. В два часа, когда келейники отдыхали, батюшка шибко позвонил и вошедшей прислуживавшей монахине сказал: “Позови мне того, кто стоит за дверью”. Она, выйдя на мужскую половину, не нашла там никого и вернулась сказать батюшке, что там никого нет. Старец вновь послал ее за тем же. К крайнему своему удивлению, она нашла за дверью монаха и позвала его к батюшке. Потом монах этот со слезами мне рассказывал: батюшка благословил его и сказал торопливо, сейчас отпуская его по крайней своей слабости: “В Троице-Сергиеву лавру не ходи, — там тебя не примут и тебе не полезно будет, а иди или назад в свой монастырь, — игумен тебя простит; или поступай в Коренную пустынь, — там тебя охотно возьмут”. Затем старец выдернул из-под своей подушечки “Троицкий листок” и, отпуская, подал его ему. Заглавие листка было: “Не испытывай старцев”. В чем мне монах и признался, горько раскаиваясь, что его больше влекло к старцу любопытство. Надо заметить, что по кончине старца у сестер обители и до сей поры ведется такое обыкновение: в случае какого-либо недоумения класть “Троицкие листки” под подушечку старца и выдергивать177. По вере их всегда дается им подходящий ответ. Дней за пять до кончины старца (5-е число — суббота) я в последний раз попала к нему и сказала несколько слов. В этот день с утра он почувствовал себя несколько лучше и вышел в свою приемную келью, где благословил несколько собравшихся там сестер. Одну из них спросил: “Есть ли у тебя басни Крылова?” На ее утвердительный ответ батюшка приказал ей прочесть вслух басню под заглавием “Ручей”178. Батюшка любил басни Крылова, находя их вполне нравственными, и часто для преподавания своих мудрых советов или для обличений прибегал к ним. Я же, не зная, что старец в этот день в состоянии был выходить к посетителям, попала к нему с детьми в этот день вечером. Батюшка нас позвал, а вместе с нами позвал и убогого Гаврюшу, пришедшего к старцу и принятого им за четыре месяца до своей кончины, который и проживал подле старца с его келейниками. Батюшка был очень-очень слаб, но принял нас с обычной своей любовью, сидя еще на постельке. От радости его видеть я не знала, что сказать о себе, да так ничего и не сказала, но спросила совета об одном серьезном чужом деле, и батюшка рассказал мне, как поступить. Тут же неожиданно спросил меня: “Ты, говорят, любишь убогого Гаврюшу?” Я же, не зная, что на это ответить, подумала: кто же мог это батюшке сказать? И только ответила ему: он ко мне ходит. Батюшка продолжал: “Возьми его к себе на гостиницу; мои келейники расхворались (они оба в это время были больны); я тоже болен; ходить за ним некому”. Я сказала: с радостью возьму. И кого бы я не взяла для батюшки? Так я убогого и увела с собой. А старец сейчас же велел ко мне прислать и все его вещи, которыми сам же его снабдил. Раньше же, когда батюшка был поздоровее, он заехал ко мне однажды на гостиницу и, указывая на одну келью, сказал: “А тут у тебя будет жить тот, кто долго проживет у тебя”. Убогий и попал прямо в эту келью.
177
В келье, где скончался старец Амвросий, в Шамординской обители, постелька его с подушечками и другие вещицы хранятся в том же виде, как были при его жизни, на память о нем.
178
Заключительное нравоучение басни такое:
Как много ручейков текут так смирно, гладко;
И так журчат для сердца сладко
Лишь только от того, что мало в них воды!