Но вот настал полдень; уже двенадцать или более часов — время обедать. Не отпуская посетителей, он шел в смежную со своей келью, — вышеупомянутую келью отца Иосифа, своего келейника, и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд — ухи из свежей рыбы, не очень жирной (стерляжью уху, например, не мог кушать), и киселя из картофельной муки с клюквенным морсом. К сему подавался белый или ситный хлеб. Самую рыбу по болезненности желудка никогда не ел, ни свежую, ни соленую (исключая несколько кусочков голландской сельди), ни вареную, ни жареную. В употреблении пищи он старался, сколько доставало у него сил и возможности, следовать указаниям церковного Устава, и потому в постные дни, когда не полагалась рыба, ему вместо ухи готовили похлебку или картофельный суп, к которому он подмешивал немного особо приготовленной гречневой кашицы. Все это заправлено было подсолнечным маслом. Без сомнения, кушал бы старец в положенные Святой Церковью дни и без елея, если бы не страдал внутренностями.
Как-то пришла ему мысль обойтись без масла, и чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игуменья, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка? — сказала она. — Это рвотное».
Но в начале шестидесятых годов старец подвижник, при всей своей слабости телесной, понуждался употреблять еще трапезную пищу с конопляным маслом. Потом, когда желудок его стал отказываться от этой пищи, стали готовить ему келейники вышеупомянутый суп и сперва заправляли его подсолнечным маслом пополам с конопляным и наконец уже, вследствие усилившейся болезненности его желудка, одним подсолнечным. А затем внутренности старца в такое пришли состояние, что по временам он никакой не мог позволить себе пищи. Об этом он писал так: «Болезненные прижимки во всем теле есть и от холоду, и от невольного голоду. Много вещей есть, да многое нельзя есть. Слабый желудок и неисправные кишки не дозволяют. Впрочем, по старой привычке я все-таки понуждаюсь есть, хотя после и приходится большую тяготу понесть от головной боли и от рвотной доли. А кроме того, и приезжие и приходящие докучают, сидеть подолгу в хибарке скучают. Вот так мы день за день и живем и несправедливыми слывем в приеме приходящих и приезжающих. А виновата моя немощь и неисправность пред Богом и людьми»104. Между тем старец не только никогда не скорбел о своей болезненности, но, напротив, всегда был в веселом настроении духа и даже часто шутил. Прочитали ему однажды, как один отец семейства нянчил своего малютку и, утешая его, припевал песенку: «Дри-та-та, дри-та-та, вышла кошка за кота». И вот однажды обратился кто-то к болезненному старцу с участием и сказал: «Что, батюшка, катар мучит вас?» Усмехнувшись, ответил старец: «Да, брат, дри-та-та, дри-та-та».
Пищи съедалось старцем не более как сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжение которых опять-таки келейники задавали ему о разных лицах вопросы и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь разнообразить время и тем облегчить отуманенную голову, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, что-нибудь легкое почитать. Любил иногда прослушать, например, одну или две басни Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нем на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель, кроме грязи, ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьезным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.