Вспоминая об этом времени, старец рассказывал впоследствии[42]: «Приехал я в Оптину и думал пожить еще так, не поступая в монастырь, а сам послал просьбу Тамбовскому преосвященному Арсению об увольнении. Он сделал запрос архимандриту Моисею: примут ли меня? Архимандрит приходит ко мне и спрашивает: „Желаете ли приуказиться?“ Я говорю: „Нет, мне бы хотелось еще так пожить“. ― „А так, ― говорит, ― нельзя“. Преосвященный Арсений не хотел давать мне увольнения, не узнав прежде наверно, остаюсь ли я в монастыре. Так и приуказили меня еще в мирском платье. Год жил в монастыре на кухне. Пять келлий переменил. Жил и в келлии о. Игнатия, и в башне. На кухне год прималчивал, т. е. спросят что, скажу… Сперва был я помощником о. Геннадия, а о. Геннадий поваром. Потом он отлучился, а меня и сделали поваром. Он вернулся, а его мне в помощники дали. Он что-то, смотрю, хмурится. „Что ты, ― спрашиваю, ― о. Геннадий, на меня словно косишься?“ ― „Да я на тебя не мирен“ ― говорит. А то начнем посуду мыть, он и скажет: „Пока вода горяча, сядем да потолкуем!“ Да и протолкуем, пока вода остынет». «А к старцу-то вы ходили?» ― спросили присутствующие. ― «Каждый день ходил: то благословляться насчет кушаний, то ударять к трапезе. В то же время был я у него чтецом. А через год меня прямо в келейники взяли». ― «Как же это случилось?» ― спросили. ― «Да так: покойный старец (о. Леонид) призвал батюшку (о. Макария) и говорит: „Вот человек к нам ютится, а я уж стал слаб, так вот тебе его передаю из полы в полу, как лошадей передают“, ― прибавил батюшка шутя. Он (покойный старец) звал меня химера». Какая-то монашенка спрашивает: «Что ж это значит, батюшка, химера?» ― «Да вот, ― говорит, ― когда цветут огурцы, то из одних цветов плод выходит, а другие бывают так, пустоцветы»… «А то, ― продолжал батюшка, ― стояла раз, не помню, какая-то севская монашенка ― у него ведь просто было, и мужчины, и женщины, и монахи, и миряне ― все заодно бывали, ― старец снял с ее головы шапку, да на меня и надел»… ― «Ну, а как же вы келейничали? ― спросили присутствующие. ― Вы обрадовались, когда вас назначили келейником?» Батюшка не отвечал. «Поближе-то к старцу быть», ― пояснила вопрошавшая. ― «Да, поближе», ― сказал батюшка. «Ну, как же, вы и картофель чистили и стряпали?» ― «Да как же иначе, ― сказал батюшка, принимая как бы недовольный тон! ― разумеется стряпал, какой же я такой. Я и хлеб, и просфоры научился печь; я и то учил узнавать, готовы ли просфоры агнчии, а то все сыры: воткнуть лучинку ― если ничего не останется на ней ― значит готовы, а если не готовы, то непременно прилипнет к лучинке тесто».
И так Александр Михайлович недолго оставался в монастыре. Перемещенный в скит, он прожил там около 50 лет, до самого своего последнего отъезда в Шамордино летом 1890 года.
Как видно, старец о. Леонид выделял его среди других послушников и, предчувствуя свою близкую кончину, поручил его особенному попечению старца о. Макария. По свидетельству некоторых, он иногда открыто указывал на Александра Михайловича как на будущего «великого человека». Даже в шутках своих, которыми о. Леонид часто прикрывал свою прозорливость, например, в том, что он надел на голову Александра Михайловича шапку с головы монахини, нельзя не заметить указания на будущие заботы старца Амвросия об устроении женских иноческих обителей.
В июле 1841 года Александра Михайловича навестил его старый друг и сослуживец Павел Степанович Покровский, сам имевший влечение к монашеству и впоследствии принявший пострижение в Оптиной пустыни с именем Платона. Александр Михайлович в это время был уже пострижен в рясофор. Войдя в келлию своего друга, Павел Степанович был поражен ее крайней бедностью. В святом углу виднелась маленькая икона Тамбовской Богоматери, родительское благословение Александра Михайловича. На койке валялось что-то вроде истертого ветхого полушубка, который служил и постелью, и изголовьем. На стене висела ветхая ряса с клобуком. Больше он ничего не заметил в келлии. Вспоминая прежнюю жизнь Александра Михайловича в училище, Покровский, при виде этого убожества, едва мог удержаться от слез. Но Александр Михайлович не только не смущался простотою и скудостью своей материальной обстановки, а, наоборот, утешался ею, сознавая, что внешняя скудость более приближает дух его к Богу.
42
Рассказ этот, может быть, не совсем точен в подробностях, но он интересен как личное воспоминание старца о первых годах его жизни в обители.