Брак состоялся. Молодой муж вскоре получил место народного учителя и уехал с женою на место службы. Прошло несколько времени, и жене предстояло уже стать матерью. В это время приехал в школу для ревизии инспектор народных училищ и потребовал удаления из школьного помещения жены учителя. Не зная, что делать, учитель решился, наконец, отправить свою жену в город, в земскую больницу, где ее, по ошибке, положили в отделение для заразных больных. Здесь, на ее глазах, умерла от родов больная тифом женщина. Все это так потрясло ее, что с нею сделалось острое помешательство, во время которого она и родила здорового младенца. С этих пор она уже никогда не приходила в полное сознание. Временами ей становилось лучше, но раз в месяц всегда повторялся припадок буйства, во время которого за нею надо было строго следить, чтобы она не причинила вреда себе или другим. И вот однажды (в это время у них на квартире жил какой-то пиротехник), когда больную по неосторожности оставили одну в доме, она взяла бывшую в комнате у пиротехника бутылку с порохом и бросила ее в горящую печь.
Раздался страшный взрыв. Дом разрушился. Обломками дома тяжело была ранена больная. Впоследствии муж этой несчастной принял священство и, вспоминая предсказание старца и свое ослушание, с терпением нес свой тяжкий крест, видя в нем особое действие Промысла Божия, скорбями ведущего его ко спасению.
Одна монахиня задумала ради батюшки о. Амвросия перейти из богатого монастыря Западного края в бедную Шамординскую Казанскую общину.
Но потом на нее напал страх: что же будет с нею по смерти батюшки? С такими мыслями пришла она в хибарку на благословение и стояла там позади всех. Вдруг батюшка, как бы отвечая на ее сомнение, сказал: «Помните, что старцы и по смерти своей не оставляют своих обителей». Эти слова батюшки ее совершенно успокоили.
С другою шамординскою сестрою был следующий случай. Ей нужно было обратиться к старцу за разъяснением некоторых важных вопросов своей внутренней жизни. Это было Успенским постом, в последний год его жизни. Народу было много. Старец сильно уставал, и она, не надеясь попасть к нему на беседу, написала ему письмо. Дня через два она была у старца, и он на все пункты ее письма дал полные ответы, вспоминая сам, что еще там было написано. Сестра ушла от старца утешенная и успокоенная, не подозревая, однако, какое чудо прозорливости старца совершилось над ней. В октябре старец скончался, и через шесть недель, при разборке его келейных бумаг, нашли нераспечатанное письмо на его имя; так как на конверте было также надписано и от кого оно, то его и возвратили по принадлежности. Каково же было удивление той сестры, когда она увидела то самое свое письмо, которое писала Успенским постом и на которое тогда же получила такие подробные ответы, нераспечатанным.
Бывшая Каширская игумения Тихона рассказывает.
«После кончины старца о. Макария осиротевшая Белевская женская обитель стала относиться в лице настоятельницы игумении Павлины и сестер к двум ближайшим ученикам почившего старца ― иеросхимонахам Амвросию и Илариону. Пишущая нижеследующий рассказ о старце о. Амвросии сперва относилась со своими духовными нуждами к о. Илариону, а по кончине его предалась в полное послушание старцу о. Амвросию. Настоящий рассказ записан ею еще в 1870 году, когда она еще не была духовною дочерью старца о. Амвросия, а потому тем достовернее ее беспристрастное отношение к дивной прозорливости старца, поразившей тогда всю Белевскую обитель. В число сестер поступили в 70-х годах две пожилые сестры ― Параскева и Мария, ― родом из орловских мещан, их так и величали „Орловскими“, потому и фамилия их не была известна сестрам монастыря. В то время белевская игумения Павлина начала постройку храма; по этому делу она ездила не один раз в С.-Петербург к преосвященному епископу Никандру, который был вызван на очередь в Св. Синод. В одну из ее отлучек заболела воспалением старшая сестра, Параскева Орловская, в третий день она скончалась, и за отсутствием м. игумении ее не постригли в мантию, как это раньше всегда делалось в Белевском монастыре. Для оставшейся в живых младшей сестры, Марии, этот случай был весьма печален; она обливалась горькими слезами и со своею скорбью поехала в Оптину к батюшке о. Амвросию. Старец утешал ее, успокаивал насчет участи почившей сестры, приводил в утешение пример из Киевского патерика, где написано об иноке, принявшем пострижение от невидимой руки Ангела Божия. Мария спокойнее стала относиться к смерти сестры. Мысль ее и заботы перешли на починку и поправку келлии, которая требовала ремонта, и она на общем благословении у старца говорила ему и просила благословения на это дело, но батюшка при всех (а тут много было белевских), ответил ей: „Не заботься о келлии: твоя келлия ― гроб в три доски! Приложи все старание о переходе в загробную жизнь“. А обращаясь к белевским сестрам, тут же бывшим, певчим, сказал им: „Оставайтесь исповедоваться; надо вас домой скорее отпускать, Машу хоронить!“ Те очень скоро вернулись домой и, на вопрос сестер белевских: „Почему так скоро приехали?“ ― говорили, что батюшка поспешил их отправить для похорон Марии Орловской, которая, полная сил и здоровья, осталась по благословению старца еще на неделю в Оптине. Ей было приказано поговеть и готовиться к пострижению в мантию, вместе и особороваться и приобщиться Св. Таин. Мария повиновалась беспрекословно воле старца. Он сам ее постриг с переименованием имени Мариониллы и, при отправлении ее в Белев, написал собственноручно м. игумении Павлине, что нашел необходимым постричь Марию и просил прощенья, что поступил так, заранее не снесясь о сем с игуменией. Мария вернулась вполне здоровою; понятно, как сестры встречали ее, изумленные извещением заранее о наступающей ее кончине. И что же?.. После приезда, представившись м. игумении, передавши ей письмо старца и испросив прощение за все с ней случившееся, она вернулась в келлию. В ту же ночь заболела воспалением мозга, три дня была без памяти и на четвертый скончалась мирно, спокойно, точно заснула. Кончина Марии произвела на всех тогда поражающее впечатление».
Рассказывал о себе известный ныне священник села Спас-Чекряк Орловской губернии о. Георгий Коссов.
«Когда я приехал на свой приход, меня оторопь взяла: что мне тут делать?! Жить не в чем, служить не в чем! Дом ― старый-престарый; церковь ― пойдешь служить, того и гляди ― задавит. Доходов почти никаких, ― прихожане удалены и от храма, и от причта. Народ бедный; самим впору еле прокормиться. Что мне было тут делать? Священник я в то время был молодой, неопытный, к тому и здоровьем был очень слаб, кровью кашлял. Матушка моя была сиротой, бедной, без всякого приданого. Поддержки, стало быть, ни оттуда, ни отсюда не было, а на руках у меня были еще младшие братья. Осталось бежать. Так я и замыслил. На ту пору велика была слава отца Амвросия. Пустынь Оптинская от нас верстах в шестидесяти. Как-то по лету ― ночь бессонная ― взгомозился я от думушек ни свет ни заря; котомку за плечи, да и пошел к нему отмахивать за благословением: уходить мне из прихода. Часа в четыре дня я уже был в Оптиной. Батюшка меня не знал ни по виду, ни по слуху. Прихожу в его „хибарку“ а уже народу там ― тьмы: дожидают выхода батюшки. Стал и я в сторонке дожидаться. Смотрю ― он выходит да прямо меня через всех и манит к себе: „Ты, иерей, что там такое задумал? Приход бросать? А? Ты знаешь ― Кто иереев-то ставит? А ты ― бросать?! Храм, вишь, у него стар, заваливаться стал… А ты строй новый, да большой, каменный, да теплый, да полы в нем чтобы были деревянные: больных привозить будут, так им чтоб тепло было. Ступай, иерей, домой, ступай, да дурь-то из головы выкинь… Помни: храм, храм-то строй, как я тебе сказываю. Ступай, иерей, Бог тебя благословит!“
А на мне никакого-то и знака иерейского не было. Я слова не мог вымолвить. Пошел я домой тут же. Иду да думаю: что же это такое? Мне строить каменный храм? С голоду дома чуть не умираешь, а тут храм строить. Ловко утешает, нечего сказать.
Пришел домой, кое-как отделался от вопросов жены: ну, что ей было говорить?! Сказал только, что не благословил старец просить перевода. Что у меня тогда в душе происходило, кажется, и не передашь…
Напала на меня тоска неотвязная. Молиться хочу ― молитва на ум нейдет. С людьми, с женой даже не разговариваю. Задумываться стал.
И стал я слышать и ночью, и днем, больше ночью, какие-то странные голоса: „Уходи, ― говорят, ― скорее! Ты один, а нас много! Где тебе с нами бороться! Мы тебя совсем со свету сживем!..“ Галлюцинация, должно быть… Ну, что бы там ни было, только дошло до того, что не только во мне молитвы не стало, мысли богохульные стали лезть в голову… А придет ночь, ― сна нет, и какая-то сила прямо с постели стала сбрасывать меня на пол, да не во сне, а прямо въяве, так-таки поднимет и швырнет с постели на пол. А голоса-то все страшнее, все грознее, все настойчивее: „Ступай, ступай вон от нас!“