Через час мы пустились в обратный путь домой к сыну. На станцию (в 10 верстах от имения) мы прибыли 3 июля в четыре часа утра. Кучера, ожидавшие нас с экипажами, передали нам, что страдания нашего сына с нашего отъезда все усиливались, и состояние его здоровья ухудшалось с каждым днем; особенно 2 июля он страдал невыносимо, и крики его раздирали душу каждого, до кого они доносились. Сна не было целый день, так же как и две предыдущие ночи, и силы больного совсем упали. Учитель и няня собирались было уже послать в Москву за доктором, когда получена была наша телеграмма о нашем возвращении из Оптиной. С невыразимым трепетом и сердечной тоской мы поехали со станции… Вдруг, не доезжая двух верст до нашего имения, мысли мои были прерваны внезапной остановкой нашего экипажа. Воспитатель нашего сына на всем скаку подъезжал к нам, и в эту минуту я подумала, что верно все кончено, и его уже нет на свете. Но воспитатель, которому сын наш был поручен, объявил нам с большой радостью, что с больным произошел какой-то необычный случай, или кризис (как он сказал), и что он в настоящее время совершенно здоров. ― „Здоров?“ ― Ушам не верилось. „Да, ― повторил он, ― слава Богу, Дмитрий совершенно здоров“. В коротких словах он передал нам, как произошло чудесное выздоровление. После мучительно проведенных суток (2 июля) умирающий мальчик, изнуренный и разбитый, заснул вдруг крепким сном в 11 часов ночи, ― и сон его был тих и покоен. Таким образом он проспал до 4½ часов утра (3 июля). Когда он проснулся, то был совершенно здоров, бодр и силен. Течь из уха прекратилась, и слух вернулся; осталась только бледность. „Теперь он встает, ― прибавил воспитатель, ― и одевается, хочет вас встретить на ногах“… Трудно передать то, что мы почувствовали при этом известии. Слезы радости и глубокой благодарности к Господу текли из глаз наших. В душе мы горячо славили и благодарили Бога и любвеобильного молитвенника о. Амвросия… Мы спешили домой. Мы не ехали, а летели. Когда мы вошли в залу нашего дома, дверь Митиной комнаты отворилась, и на пороге ее явился еще страшно бледный, но здоровый и веселый сын наш. Голова его еще укутана была белыми платками. В эту минуту он напоминал собою воскресшего Лазаря. Он радостно бросился нас обнимать, и обоюдным расспросам не было конца. Я передала ему привезенный мною крест, присланный ему о. Амвросием, и Митя приложился к нему и надел на себя с благоговением. С этого дня силы его все более и более укреплялись, аппетит вернулся; течь из уха более не возвращалась, и слух стал одинаково хорош на оба уха. Через неделю он уже мог приняться за умственные занятия и ездил верхом… В этом же году мы пригласили докторов на консилиум, и г. Беляев, после долгого осмотра нашего сына, не мог определить, в каком именно ухе было прободение барабанной перепонки; и только после того, как мы указали ему правое ухо, он заметил небольшой рубец и должен был признать это дело сверхъестественным. Вот совершенно истинная, хотя, быть может, и неумелая передача чудесного события, совершившегося в нашей семье по молитвам любвеобильного, дорогого старца Оптиной пустыни, родного батюшки о. Амвросия, память о котором никогда не изгладится из наших признательных сердец».
Одну свою духовную дочь, г-жу Б., и ее сына старец настойчиво задержал в Оптиной пустыни на одни сутки и тем предохранил их от поездки в том самом поезде, с которым произошла Кукуевская катастрофа.
«Однажды летом, ― рассказывал оптинский монах о. П. ― пришлось мне быть в Калуге. На возвратном пути в Оптину пустынь догнал меня священник с женою и мальчик лет одиннадцати. Разговорившись про батюшку о. Амвросия, священник о. Иоанн сказал, что приход его недалеко от станции Подборок, и что мальчик этот, его сын, рожден по св. молитвам старца о. Амвросия. Жена священника подтвердила слова мужа. „Истинная правда, ― сказала она. У нас деток не было. Мы скучали и часто приезжали к батюшке, который нас утешал, говоря, что он молится за нас Богу. У нас и родился вот этот самый мальчик. Кроме него у нас детей нет“. Священник рассказал при этом следующее: „В одно время заболел у нашего сына глаз. Поехали мы с женой и с ним в Козельск к доктору, но предварительно заехали в Оптину и пришли к о. Амвросию. Старец, благословив мальчика, начал слегка ударять по больному глазу. У меня волос дыбом встал из опасения, что старец повредит мальчику глаз. Мать заплакала. И что же оказалось? Приходим мы от старца в гостиницу, и мальчик заявляет нам, что глазу его лучше, и боль в нем утишилась, а затем и совсем прошла. Поблагодарив батюшку, мы возвратились домой, славя и благодаря Бога“».
Интересен рассказ скитского монаха Нестора. «1873 г. 1 декабря я с некоторыми из братии был пострижен в мантию, от которой принял меня под свое духовное руководство приснопамятный старец, батюшка о. Амвросий. В мае месяце следующего года я имел намерение побывать на своей родине. Помолившись на могилках наших приснопамятных старцев, пошел я к настоятелю, батюшке о. Исаакию, и объяснил ему свою просьбу. Выслушав меня, он и говорит: „Что же, у старца был?“ ― Отвечаю: „Нет, батюшка, еще не был!“ ― „Ну, так иди к нему, ― что он скажет. А я, брат, решаю решенное. Если он благословит и найдет, что эта поездка не послужит тебе во вред, то я удерживать не стану; но только долго не заживайся там, а чем скорее в свою келлийку, тем лучше; иноку в миру долго жить ― знаешь ― не полезно; там хорошо, только не для нашего брата“. Пошел я к старцу очень воодушевленный, но в этот день не мог его видеть, так как у него было много народу, и мирян и монахинь. Уверенный, что старец не задержит меня, я некоторым из братии сообщил, что скоро еду на родину. Между тем прошло более недели, а я все никак не мог попасть к старцу. Наконец, мне удалось застать его одного. Вошел я к батюшке в келлию, помолился на св. иконы, а потом поклонился ему, чтобы принять благословение. Благословляя меня, он сказал: „Бог благословит доброе творить“. Еще ничего не успел я ему сказать, а он уже отвечает на мои мысли: „Ты пришел решать насчет своей поездки?“ Говорю: „Точно так, батюшка“. ― „Вот что, брат, не возвещается мне тебя отпустить, как ты хочешь, смотри сам, чтобы после не раскаиваться, когда будет уже поздно“. Я крайне был озадачен этою неожиданностью. Говорю ему: „Что же, милостивый батюшка, вероятно, со мною дорогой что-нибудь может случиться неблагоприятное?“ Батюшка говорит: „Я, брат, дара пророчества не имею, не знаю, что может случиться с тобой, а вот что мне возвестилось о тебе, то и говорю; да, правду сказать, что-то мне жалко тебя отпускать“. Эти слова батюшка так милостиво-отечески мне сказал, что я даже не мог удержаться от слез; так почему-то заныло мое сердце, и мне очень стало жалко расставаться со старцем.
Говорю: „Батюшка, я уже решаюсь остаться, ― не поеду“. „И благо тебе, ― сказал старец, ― родина не уйдет; можно и на будущий год там побывать, если будем живы и здоровы“. Говорю ему: „Простите, батюшка, за мою откровенность, пред братиями мне будет неловко; совестно, что столько времени собирался, ходил к о. игумену проситься и потом остаюсь“. На что батюшка положительно сказал: „Что за беда? Стыд не дым, в глаза не лезет. Монаху, брат, стыдно исполнять свою волю, так что лучше быть учеником ученика, нежели жить по своей воле. Об этом и в отеческих писаниях сказано. Стыдно должно быть не перед другими, а перед Богом и своею совестью ― она судья неподкупный, бескорыстный. А послушаться совета своего отца духовного не стыдно, но душеспасительно и необходимо, и кто не слушается доброго совета, тот бывает наказан. Спрашивать у тебя никто не станет, никому нет надобности, а если кто и спросит, скажи, ― верно, нет воли Божией на мое путешествие“… После этих мудрых и любвеобильных слов старца так стало мне отрадно на душе. Я готов был благодарить старца, что он меня не отпустил, точно он меня оградил от какой-то беды… Что же произошло дальше? Спустя неделю я вдруг совершенно неожиданно заболеваю тифозной горячкой. Болезнь во мне быстро развивалась и не поддавалась лечению. Быстрый упадок сил. Мне становилось все хуже и хуже. Я был между жизнию и смертью. Врачи ― монастырский о. Нифонт и козельский Кустов ― заявили, что надежды на выздоровление нет никакой, и меня особоровали и каждый день причащали Святых Таин. Затем, по благословению настоятеля и старца, постригли меня в схиму, как обыкновенно постригают близких к смерти монахов. Мне тогда было только 28 лет. Отцы и братия приходили со мною прощаться.