— Значит, вам было лет шестнадцать, когда вы совершали эти геройские подвиги?
Она засмеялась:
— До геройства тут далеко, но нужна была настойчивость. И я убеждена, что здоровье отца только тем и поддерживается, что он живет на свежем воздухе, в такой тишине. Останься мы на старой квартире, в грязном и шумном переулке, — кто знает, что было бы? А здесь отцу если и не лучше, то и не хуже, и всем нам хорошо…
— Хорошо! — задумчиво повторил Пшиемский. — Значит, вы чувствуете себя вполне счастливой с тех пор, как живете здесь?
Продолжая шить, она печально встряхнула головой:
— Не совсем. Меня очень, очень беспокоит здоровье отца и будущность детей.
— А ваше собственное будущее?
На этот раз она подняла на него удивленные глаза.
— Мое? Что же такое может со мною случиться? Я уже взрослая, как-нибудь справлюсь.
— Значит, вы счастливее князя, потому что он не умеет справиться…
— С чем?
— Со всем. Он сам не знает, что ему делать с разочарованным, много раз обманутым сердцем, куда девать бесцельно проходящие дни и часы.
— Бедный! — снова вздохнула она, но спустя минуту продолжала с большим оживлением:
— А мне все-таки кажется, что князь мог бы быть очень счастливым, только не хочет или не умеет. Быть может, я чересчур самоуверенна, только, мне думается, я знала бы на его месте, что делать и с сердцем и с жизнью.
— Да неужели? А что бы вы делали?
— Я взошла бы на башню… вон на ту… вы видите?.. и осмотрела бы с нее весь город. Я увидела бы всех, кто в нем живет, страдает, нуждается в чем-либо, и…
Она остановилась и внезапно спросила:
— Видали вы когда-нибудь образок парижской богоматери?
— Да, кажется… вероятно… не могу точно припомнить.
— Парижская богоматерь стоит, а из рук ее льются потоки лучей, и этот свет вливает бодрость в человеческие души, спасает их от всяких зол… Будь я на месте князя, я поднялась бы на эту башню, опустила бы руки, и пускай бы из них лились потоки, целые потоки лучей… О боже! Как я была бы счастлива!
И она поясняла свои слова жестами. Указав на верхушку башни, она, опустила руки и, казалось, что-то сыпала на землю.
Пшиемский слушал, а его глаза под глубокой морщиной лба засветились мягким блеском.
— Красиво, очень красиво! — шептал он про себя.
Но тотчас же с оттенком иронии произнес вслух:
— Святая вера в спасительное действие филантропии. Я не стану отнимать ее у вас… Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо. Не знаю, как там с князем, но что до меня, то…
И, приподняв слегка шляпу, которую он за минуту до этого надел на голову, добавил:
— Я счастлив, что случай позволил мне познакомиться с вами.
Она вспыхнула карминовым румянцем и тотчас же стала торопливо собирать работу в корзинку.
— Пора уж мне домой…
— Уже? — спросил он с сожалением. И посмотрел на книгу, которую держал в руках.
— Будьте добры, одолжите мне эту книжку до завтра.
— С удовольствием, — приветливо ответила Клара.
— Я возвращу вам ее завтра… когда вы снова, в эту пору, придете в беседку. Хорошо?
— Хорошо, — ответила она без малейшего колебания, — в хорошую погоду я прихожу сюда ежедневно.
— Ах, если бы завтра была хорошая погода!
В это время со стороны домика донесся детский голос:
— Клярця! Клярця!
На крылечке с двумя столбиками стоял мальчик лет десяти, в гимназическом мундирчике, и, размахивая обеими руками, кричал на весь сад:
— Клярця! Клярця! Я уже пришел. Отец тоже идет, и Франя сейчас прибежит из мастерской. Иди скорей и давай обедать! Мне страшно хочется есть.
— Иду! Иду! — откликнулась она и, кивнув головой новому знакомому, бросилась было бежать, но он остановил ее.
— Дайте мне вашу ручку на прощанье.
С приветливым поклоном, не колеблясь, она протянула ему руку, и, когда эта ручка, изящная, но огрубелая и жестковатая, оказалась в его руке, белой и мягкой, охватившей ее нежным медленным пожатием, карминовый румянец залил ей лицо от черных вьющихся локончиков над лбом до белой каемки лифа возле шеи.