Над камином в стену вделана небольшая репродукция.
Я боялся и хотел приблизиться к ней, заранее испытывая восторг и боль, какие изображение вызовет во мне. Но именно эту боль я и хотел испытать сейчас, ради нее и стремился сюда. Больше я уже никогда не смогу увидеть эту картину.
Хоть мальчишка и недолго рассматривал ее, репродукция запечатлелась во мне. Больше того, оригинал той картины я видел в своей прежней жизни. Не вспомню только, в каком из музеев и кто художник.
Немного кустов с осенней листвою, почти обметены ветрами. За ними прямая черта горизонта, обозначенная светлой каймою неба. Солнце закатилось, осталась одна эта блеклая полоска. Но то, что она есть, помогает угадать скрытое за кустами, обширное и равнинное поле. В нахмуренном небе одинокая ворона. Во всем предчувствие скорых затяжных ненастий.
От картины веяло неразгаданной печалью.
- Вот он где! А мы все избегались; куда он запропастился?- услыхал я позади себя благодушно ворчливый голос.
На самом деле бабушка меньше других переживала за судьбу человечества или так умела скрывать свои чувства? Встречи с нею действовали на меня успокоительно. Какието черточки ее характера остались несломленными. Что бы ни случилось, даже если наш планетоид вот сию минуту развалится и в жилые отсеки ворвется, космический холод, она до последнего мгновения будет укрывать меня своей кофтой, своим телом, чтобы хоть немного продлить мою жизнь. О себе она не подумает. Обо всех остальных, пожалуй, тоже-только обо мне. Меня это тяготит; так я навсегда останусь перед ней в неоплатном долгу.
- Ты должен побывать еще в порту и на приемной станции,-напоминала она.-Осталось три часа. Не жмет тебе?- Она подозрительно и неприязненно оглядела колпак, насаженный на мою голову. Сам я давно позабыл про него.
В молодости бабушка занималась биотехникой. Непонятно, почему давняя страстная любовь переродилась у нее в не менее сильную ненависть ко всей технике вообще.
- Нисколько не жмет,- заверил я.
- Смотри. А то подложить где. У меня есть немного шеврону.
Ну и бабушка! Ей ли не знать, что ничего нельзя подкладывать, тем более шеврону - запись получится размазанной.
А как она противилась, когда выбор пал на меня.
- Если уж у вас, дуралеев, так много личных секретов, что вы боитесь записаться, - надевайте колпак на меня.- Она подставила свои седины.Напяливайте, напяливайте! Я не боюсь, хоть у меня своих тайн не меньше, чем у вас. Думаете, мне приятно доверить их кому-то?!
Кое-как убедили ее, что для роли информатора лучше всего подходит детский мозг, незапятнанный нравственными угрызениями. Да она и сама знала это - просто упрямилась.
* * *
Предстояло выйти на поверхность. От меня, правда, почти ничего и не требовалось: я попал во власть транспортирующих механизмов. Даже скафандр на мне застегивали гномы-автоматы.
Сопровождающий меня главный диспетчер показывал, где какую кнопку нажимать, куда ставить ноги, куда помещать руки, чтобы их могли обхватить гибкие и прозрачные щупальца передвижной клети. Мы вышли из планетоида и двигались к пристани, где в невесомости парила сплотка малых космических шлюпов. Корзина с нами въехала в точно обозначенную трапецию приемного люка.
В другое время я, пожалуй, лопнул бы от гордости, со мной обращались, как с важной персоной, в наставники и помощники мне приставлен главный диспетчер. Сейчас все это было безразлично. Моя жизнь, как и жизнь всех, кто уцелел, вошла в новую полосу - все теперь оценивалось другой мерой. Я повзрослел сразу на несколько десятков лет: не только детство кончилось, не будет ни юности, ни зрелости - сразу старость.
Немолодой уже диспетчер выполнял свои обязанности механически. Пожалуй, он и не отдавал отчета, что на этот раз его подопечный не взрослый, а мальчишка - мы как бы выравнялись с ним. Прожитые годы теперь не имели значения. Всего несколько минут состарили нас всех.
Закончили обход и возвратились в приемник. У меня осталось время заняться своими делами: до отлета больше двух часов.
Я проделал тот же путь через хранилище и снова попал в каминный зал.
Здесь все выглядело громоздким и тяжелым - мебель была в стиле давно минувшей эпохи. В ту пору люди не знали даже электричества. Помещения отапливались дровами, которые сжигали в печах и каминах. Немыслимо вообразить, откуда брали такую уйму дров! Но... признаюсь, я завидовал тем людям и так же, как дядя Виктор, полюбил камин.
Я часами мог просиживать у пылающего очага, смотреть, как пламя набрасывается на поленья. Охваченные красными и синими языками, они гудят и потрескивают. Иногда из камина выстреливали небольшие уголечки. Пол поблизости выложен мрамором. В остальных комнатах настелены плахи, пропитанные электропилом. Дядя уверяется что состав этой смолы придает дереву прочность, понадежнее любого сплава и даже эластика. Я любил рассматривать сложный рисунок, образованный годичными слоями дерева. В обводах распиленных сучков можно увидеть все, что захочется, стоит только чуть-чуть пофантазировать...
Возле камина заготовлена вязанка дров. Я на вес выбрал поленья посуше. Составил их горкой в камине, как это обычно делал дядя Виктор.
Занялось пламя. На срезе поленьев вспучивались -и пошипывали капли смолы. Теплом нажгло мне коленки, накалило щеки.
* * *
Люди, живущие в век развитой технической цивилизации, обреченные всю жизнь нежиться в комфортабельных жилищах, невольно чувствуют себя обворованными, если случайно соприкоснутся с давно позабытым уютом обыкновенного костра. Смутная и беспокойная тяга к живому огню ни в ком из нас не умерла окончательно. Эти же древние чувства владели мальчишкой.
Невнятный, меняющийся рисунок скачущих языков пламени заставлял его грезить наяву. Странные и жуткие видения мерещились ему. Поленья, охваченные огнем, превратились в колонны необозримого зала, переполненного народом, гудение тяги в дымоходе - в тревожный и напряженный гул множества голосов...
Насильно сдерживая себя после недавнего бега, я вошел в обеденный павильон и не сразу понял, отчего так жутко и тоскливо сдавило сердце. Больше всего я хотел, чтобы мое опоздание прошло незамеченным, чтобы дядя Виктор не кинул на меня укоризненного взгляда: строгая дисциплина и режим распространялись на всех. Я мельком искоса посмотрел на дядю Виктора-и поразился; вместо знакомого лица увидел мертвую маску, будто из синеватых белил. Это было так неожиданно и страшно, что я едва не кинулся прочь. У меня перехватило дыхание, ноги внезапно ослабели. И, как продолжение непереносимого кошмара, послышался безобразный истошный вопль. Кричала женщина за общим столом в противоположном отсеке. Никто, кроме меня, не поглядел на нее, будто не слышали. Вопль оборвался, она застыла с разинутым ртом. Тут только я увидел, что все люди уставились в одно место - на потухший белесо-яркий зрачок межпланетного телезонда. Изредка по этому каналу велись передачи прямо с земли. Только смотреть сейчас было не на что: на экране вспыхивали беспорядочные пятна и прочиркивались яркие стрелы.
Муть мельтешащих точек и линий проредилась, явился невнятный звук, из хаоса возникло изображение чьегото лица - вернее маски, сквозь которую проглянул холод смерти. Человек раскрыл рот-темную, бездну с мерцающими зубами, обведенную вытоненным овалом посиневших губ.
- Люди!- произнес он через силу - негромкий голос упал в настороженную тишину, как выстрел.-Люди! Не падайте духом. Немедленно все резервные и аварийные шлюпы снарядить на Землю. Оснаститься спасательными средствами. Кого-то можно еще спасти. Наверное, в глубинных бункерах и ядерных казематах догадались укрыть детей. Они ждут вашей помощи, люди.
* * *
Я плохо помню Землю, меня увезли на планетоид пяти лет. Свирепый, но теплый ливень, величие пузыристых луж, которым разлиться вширь не позволяли дренажные канавы - вот, пожалуй, самая броская картина из всего, что осталось в памяти. Да еще прореженная зеленая занавесь из яблонь вдоль шоссе, по которому мчится автокат. Шалый ветер врывается в открытые окна, рубашка на мне вздулась, все мое легкое тело охвачено прохладной и щекочущей свежестью.