На следующий день я вновь пришел к Эрику. Мы поздоровались — он приветствовал меня кивком головы. Я выложил на стол сигареты, зажигалку и протянул книгу.
— Спасибо, мистер Миллер, — поблагодарил Стоун.
Я решил не тратить попусту время и сразу перейти к беседе, которая, как я предполагал, должна была быть долгой и познавательной. Но с этим парнем никогда нельзя было знать ничего наперед.
— Почему тебе нравится эта книга, Эрик?
— Не знаю, — он пожал плечами.
— И все-таки, если подумать? Меня, например, захватывают описания Парижа, — это была чушь. Никакие описания меня не захватывали, да и много ли описаний у Хемингуэя, которые действительно могут захватить, но надо же было с чего-то начать. — Ты был в Париже?
— Нет.
— Тогда что? Любовная история?
Эрик снова молча пожал плечами.
— А та глава, про Скотта Фицджеральда, как тебе?
— Мне нравится.
— Ты читал Фицджеральда?
— Нет.
— Ты еще что-нибудь читал? Какие книги ты любишь?
Эрик снова пожал плечами, потом очень серьезно посмотрел на меня и сухо сказал:
— Спасибо, мистер Миллер, за книгу. Но если вы думаете, что я стану говорить о себе, то нет, не стану, — он достал из пачки сигарету и закурил, снова жадно и глубоко затягиваясь.
— Эй, парень, ты о чем? — Я был расстроен таким заявлением.
— Вы же теперь ждете, что я начну рассказывать о себе и о том… В общем, не стоит. Спасибо за сигареты и все такое.
— Эрик, не надо так сразу… — я, честно говоря, растерялся. — Почему бы нам просто не пообщаться, не поговорить о… Да, о чем угодно!
— Мы уже достаточно поговорили, мистер Миллер, а вы уже и так достаточно всего знаете из моего дела.
Я был поражен тем, насколько зрело и серьезно рассуждал этот мальчик. И еще больше тем, насколько он был категоричен. Однако, справившись с вновь заставшими меня врасплох эмоциями, я решил идти до конца.
— Послушай, Эрик, то, что я знаю из твоего дела, не имеет никакого значения, потому что, если ты не начнешь с нами сотрудничать, если не поймешь, наконец, что мы на твоей стороне, то через несколько месяцев отправишься отсюда прямиком в тюрьму, сначала — для несовершеннолетних, а потом — во взрослую. И знаешь, это не самые лучшие места. Он только пожал плечами. Я еще долго говорил ему о том, что ему следует больше доверять своему адвокату и мне. Я даже рассказал ему про возможное признание его невменяемым, что практически гарантировало бы его помещение в клинику, но на все мои пылкие речи он отвечал лишь, мотая головой. И теперь это совершенно определенно означало, что он мне ничего больше не скажет.
Оставшееся время мы провели на том же уровне, с которого начинали: Эрик сидел напротив, кусал губы, курил и не говорил ни слова. При этом несколько раз — могу поклясться — я замечал в его взгляде настоящую мольбу. Он как будто отчаянно просил оставить его в покое.
Через три с половиной месяца Эрик предстал перед судом. Когда мы виделись в последний раз, он лишь сказал: «Прощайте, мистер Миллер», — и протянул мне книгу, но я ответил, что он может оставить ее. Это был его шестнадцатый день рождения. Эрик как всегда много курил и большую часть времени смотрел куда-то мимо меня, мимо белых стен. У меня же по-настоящему сжималось сердце — за это время я успел привязаться к мальчику, хотя и старался ни на минуту не забывать, что он был преступником, и не просто преступником, а настоящим убийцей, который, похоже, даже не раскаивался в том, что сделал. И все-таки, мне было жаль его. В глубине души я понимал, что тюрьма никого не исправляет — она только делает из оступившихся людей настоящих монстров. Я смотрел на шрамы, которые остались на запястьях Эрика после попытки самоубийства в том специнтернате: они были небольшие и аккуратные, если так вообще можно сказать о шрамах, и пересекали рисунок вен на обеих руках под прямым углом.
2.
Вновь я услышал об Эрике Стоуне в 2003. Это был год его совершеннолетия. Помню, как поздно вечером позвонила Дороти. Мы с Элизабет как раз проводили дочь, которая гостила у нас. Надо сказать, что Дороти и я, хоть и сохраняли прекрасные отношения, закадычными друзьями никогда не были, и после того, как Стоуна отправили в колонию, она звонила два-три раза, чтобы уточнить какую-нибудь профессиональную информацию. На этот раз она была расстроена и, кажется, даже не пыталась этого скрыть.