— Добрый день, Журдан. Как вы поживаете нынче? — усмехнулся он, подойдя к решетке камеры и явно упиваясь этим мгновением.
— Хорошо, — спокойно ответил заключенный, всем своим видом давая понять, что все действительно в полном порядке. Когда он не стал молить о пощаде или кричать о своей невиновности, улыбка сбежала с лица Ляфлера, а взгляд якобинца стал резким.
— И это все, что вы хотите сказать? Вы — предатель, Журдан. Признайтесь в своих преступлениях, и мы позаботимся о том, чтобы ускорить судебное разбирательство по вашему делу. Я даже устрою так, чтобы ваша голова отлетела в первую очередь, — снова усмехнулся он.
Если до этого дойдет, подумал заключенный, ему останется только надеяться, что его действительно подведут к гильотине первым — никто не хотел стоять там часами, закованный в кандалы, наблюдая за ужасающими казнями в ожидании своей участи.
— Тогда моя гибель будет на вашей совести. — Заключенный едва мог поверить тому, как спокойно прозвучал его голос.
Ляфлер изумленно воззрился на него:
— Почему вы не отстаиваете свою невиновность?
— Это поможет при рассмотрении моего дела?
— Нет.
— Я так и думал.
— Вы — третий сын виконта Журдана, и ваше покаяние было лживым. Вы не любите Родину — вы шпионите в пользу ее врагов! Все члены вашей семьи мертвы, и скоро вы присоединитесь к ним пред вратами чистилища.
— А в Лондоне между тем мог бы появиться новый шпион.
Глаза Ляфлера удивленно округлились.
— Что это вы темните?
— Вы наверняка знаете, что моя семья занималась торговлей в Лионе на протяжении многих лет, и у нас обширные связи с британцами.
Радикальный якобинец пристально взглянул на него:
— Вы исчезали из Парижа на месяц. Вы ездили в Лондон?
— Да.
— Выходит, вы признаете обвинение?
— Я признаю наличие коммерческих проектов в Лондоне, которыми я должен был заниматься, Ляфлер, посмотрите вокруг. Париж умирает с голода. Ассигнаты ничего не стоят. И все же на моем столе хлеб был всегда.
— Занятие контрабандой — преступление, — отрезал Ляфлер, но его глаза заинтересованно сверкнули. Линия его рта наконец-то смягчилась, и якобинец пожал плечами. Черный рынок в Париже был необъятным и считался неприкосновенным. Его не собирались уничтожать — ни сейчас, ни когда бы то ни было. — Что вы можете мне предложить? — тихо осведомился Ляфлер. Теперь пристальный взгляд его черных глаз был направлен на арестанта.
— Разве вы не расслышали мои слова?
— Мы говорим о хлебе и золоте — или о новом шпионе?
Заключенный еле слышно произнес:
— С той страной меня связывает больше чем просто деловые отношения. Граф Сент-Джастский — мой кузен, и, если бы вы должным образом изучили мою родословную, вам это было бы известно.
Арестант почувствовал, как лихорадочно заметались мысли в голове Ляфлера, и продолжил:
— Сент-Джаст вращается в высших кругах Лондона. Полагаю, он будет счастлив узнать, что одному из его родственников удалось пережить разорение Лиона. Мне даже кажется, что он принял бы меня в своем доме с распростертыми объятиями.
Ляфлер по-прежнему пристально смотрел на него.
— Это — хитрая уловка, — наконец произнес якобинец. — Потом вы никогда не вернетесь во Францию!
Арестант расплылся в улыбке.
— Да, это вполне возможно, — заметил он. — Конечно, я могу и не вернуться. Или могу примкнуть к движению «бешеных», стать верным делу Свободы, подобно вам, и вернуться с такой информацией, которую по силам заполучить далеко не всякому шпиону Карно, — бесценной информацией, которая поможет нам выиграть войну.
Твердый взгляд Ляфлера и на сей раз не дрогнул.
Арестант не стал утруждаться, лишний раз подчеркивая, что преимущества, которые сулит его предложение, — проникнуть в высшие эшелоны лондонских тори и вернуться в Республику с конфиденциальной информацией — значительно перевешивали риск того, что он навсегда исчезнет из Франции.
— Я не могу принимать подобные решения в одиночку, — задумчиво помолчав, изрек Ляфлер. — Вы предстанете перед комитетом и, если сможете убедить его членов в собственной ценности, останетесь в живых.
Арестант даже не шелохнулся.
Ляфлер ушел.
А Саймон Гренвилл в изнеможении рухнул на лежащий на полу соломенный тюфяк.
Глава 1
Поместье Грейстоун, Корнуолл
4 апреля 1794 года
— Жена Гренвилла умерла.
Амелия Грейстоун застыла со стопкой тарелок в руках, уставившись на брата невидящим взором.