Свет упал на золотистые волосы Пелле, приковылявшего к нам. На его юношеском лице выразилось удивление.
— Что ты имеешь в виду?
Вальтер посмотрел на нас. Его худое лицо было строго.
— Я имею в виду, что листовкам конец.
Он сказал это очень тихо. Тут не выдержал Мюке, самый молодой из нас. Он вспылил.
— Легче, легче, Вальтер! Что ты говоришь? Чтобы нам на попятный?
А Пелле хлопнул кулаком по столу.
— И не подумаю! — крикнул он.
Ева предосторожности ради заглянула за кулисы и спросила:
— Почему? Что случилось, Вальтер?
Вальтер спокойно стоял на краю эстрады. Его худое лицо, лицо молодого атлета, было непроницаемо.
— Мы скажем Паулю, что больше не хотим рисковать своей шкурой. И все.
Ева покачала головой:
— Но почему, Вальтер? Потому что я с ним повздорила? О боже, боже!..
— Сейчас скажу почему. Наступит день, возможно, он уже не за горами, и Пауль станет нам врагом. Кроме всего прочего, он ненавидит тебя, Даниэль, а может быть, и Еву, и нас всех. Личные чувства ставят под угрозу нашу работу. Я ему больше не доверяю.
Пелле растирал больную ногу.
— Что верно, то верно, братцы. Я тоже ему давно не доверяю, — проворчал он.
Мюке медленно обошел помещение, чтобы проверить, нет ли где нежелательного слушателя, и вернулся на эстраду. Он стоял перед пюпитром, на чехле которою серебряными буквами было выткано: «Серебряная шестерка». Он огорченно покачал головой.
— Сгинул бы он, что ли! — сказал он.
— Нет, это опасно, лучше, чтобы он остался, — как всегда негромко возразил Вальтер, — так он по крайней мере у нас на глазах. — Он еще понизил голос, так что мы с трудом разбирали его слова. — Не забудьте, для предателя мы клад. Вы знаете, гестапо требует дел.
Тут Ева все поняла.
— Он может нас предать? — прошептала она, побледнев.
— Слушай, ты действительно хочешь навсегда прекратить работу? — спросил Мюке.
— Нет, конечно. Но пускай он думает, что это так. Мы заявим ему, что с листовками покончено раз и навсегда. Но на самом деле это будет только временно. А потом начнем снова, уже изменив условия. Но он не должен знать, что мы возобновили работу. Малейшая случайность — и он поймет, что он фактически отстранен, а это может толкнуть его на донос.
Ева покачала головой.
— Это очень опасно.
Но Вальтер возразил:
— Я уже не первый день думаю об этом. Прекратить работу мы не можем просто потому, что она нужна. Нужна! Понимаете, нужна!
Его слова сняли тяжесть с наших плеч. И в конце концов мы решили сделать так, как предложил Вальтер.
На следующий день Ева поговорила с Паулем, чтобы его успокоить. Они стояли вдвоем позади эстрады. Она сказала, что всему виной ее переутомление, нервы, ночная тревога. Но Пауль в этот день был озабочен другим. Он на удивление равнодушно протянул Еве руку, а потом показал нам настуканную на машинке повестку, которую он получил утром: ему предлагалось явиться в гестапо.
— Опять меня из-за отца теребят, — сказал Пауль, пожимая плечами. Он был, как всегда, в своем коричневом костюме, и лицо у него было озабоченное и отекшее.
Я видел, с каким облегчением вздохнул Вальтер, и понял почему. Если Пауль показывает нам такие повестки, значит, плохих намерений у него нет. Кроме того, повестка облегчала выполнение придуманного Вальтером плана.
— Завтра, конечно, отправляйся туда, Пауль, а затем сразу же приходи к нам. Мы будем ждать. И до тех пор, пока гестапо от тебя не отстанет, мы свою работу прекратим, понял?
Пауль кивнул. По нему было видно, что это его успокоило. Вальтер сказал еще, что вчерашняя размолвка очень огорчительна. Но группа сопротивления это же люди, а люди молодые отличаются силой и цельностью личных чувств и не умеют быть сдержанны. И в группе сопротивления жизнь тоже идет своим порядком, жизнь с ее любовью и враждой и всем, что свойственно молодости. Человек не может сразу стать бесполым ангелом от того, что начал вести нелегальную работу. Возможно, мы еще не созрели для нелегальной работы. Во всяком случае, мы решили пока что прекратить эту работу, и еще вопрос, надо ли возобновлять ее при данных обстоятельствах.
Пауль был согласен, и вечером мы играли так, будто ничего не случилось. Только время от времени я ловил холодные, больше того, враждебные взгляды, которые Пауль, сидя за роялем, бросал на Еву и на меня.
Уже на другой день я почувствовал, как натянуты у нас нервы. Напряжение и недоверие стали невыносимы. Мы долго напрасно ждали Пауля. Его вызвали на четырнадцать часов, и он обещал сразу же прийти в наш ресторан, где его будет ждать один из нас, тот, кто сможет освободиться; но он не пришел. Только около семи вечера, когда мы все были в сборе и очень волновались, он тихонько открыл дверь артистической. Мы опустили инструменты и впились в него глазами.