— Вчера в поезде я тоже не ожидала, что это будет так хорошо.
— Это была ночь, проведенная под знаком щуки.
Мы развеселились и болтали всякую чушь. Потом поехали на главный вокзал, взяли свои вещи и вышли на перрон к поезду. Она стояла у окна вагона, тоненькая, с улыбкой на ясном личике.
— Ты мне скоро напишешь… Дан? — спросила она напоследок и улыбнулась неизъяснимой улыбкой.
— Скоро…
— Поезд отправляется!
И поезд умчал ее прочь.
10. Четыре часа одна минута
Ждать бесполезно. Сегодня ночью Пауль Ридель уже не придет. Но это ему не поможет. Разве что он проживет лишний день. На следующую ночь я опять буду сидеть в машине и терпеливо, безмолвно дожидаться его.
Он, верно, проторчит до утра в своем баре. Разгульная компания потребителей шампанского смакует и оплачивает его томные пассажи. А может, он сам выпивает в кабаке. Или где-нибудь в меблированной комнате проводит время с женщиной из тех, что торчат по ночам в барах, мучнисто-бледные, в шелках, с распутным взглядом и грубым соблазном в прокуренном голосе. И он рукой виртуоза ласкает ее напудренные прелести. Во всяком случае, он редко так поздно возвращается домой.
Нет, Ева не права. Пусть она идет своим путем. А эту миссию выполню я один, сурово и молчаливо.
Правда, вскоре после отъезда Евы у меня был еще один рецидив нерешительности. Тогда я еще не укрепился в своем решении. Не знал, что предпринять.
Ева твердо выбрала свой путь, думал я. Я как живую видел ее перед собой, ощущал запах ее волос, ее руку в моей руке. Я сидел в зале ожидания, мне казалось, что так я ближе к ней. Это было в субботу днем. За столиками сидело много народу в отличном настроении по поводу конца недели. Только я сидел один, как сыч. И вдруг я понял, что навсегда утрачу способность радоваться, если убью того человека. Остаток жизни я проведу в тягостном полумраке вины.
Я призвал мертвых. Я призвал Вальтера. Передо мной встало его светлое, четко очерченное лицо. Я увидел, как он в далеком прошлом поднимает свою любимую серебристую трубу, чтобы исполнить сольную партию, которой все ждали с нетерпением. Нам казалось, что он говорит с нами, находит ни разу не высказанные, но всем понятные слова, песню души человеческой, жалуется и обвиняет.
Я призвал Пелле, который в начале войны раненым возвратился из Польши. Ничего, нога кое-как двигается, рана оказалась не очень тяжелой. Настоящая рана была гораздо глубже. Никто в нашей группе не боролся так страстно и неутомимо, не щадил себя так мало, как он. Смеялся он редко, но руки у него были умелые, а сердце чистое.
Я призвал Мюке, нашего юного зенитчика ПВО, нашего скрипача, острого на язык, настороженного, как перепелка, прямого и правдивого во всех своих помыслах. Мюке — истое детище войны — побывал в разных переделках, жил, где придется, и когда мы распекали его за какой-нибудь промах, он пригибал к плечу круглую мальчишескую голову и гнусил: «Господи помилуй, мама бранится…» Мы для него были вроде родителей. Он в этом нуждался. Временами! И когда Ева распекала его, он блаженствовал и чувствовал себя среди нас как дома.
Мысленно я призвал их и спросил всех троих, освобождают ли они меня от преследования. Уж очень это тяжелая задача. Очень уж горько расходиться мыслями и взглядами с большинством, одиноко идти по жизни и постоянно плыть против течения. Не пора ли прекратить эту муку?
Я увидел бледное лицо Вальтера, лица Пелле и Мюке. Они не ответили. Не взглянули на меня. Позволено ли мне выйти из-под их власти и примкнуть к тем, кто выжил? Я боролся с собой. Твердил себе, что путь, избранный Евой, правильнее. Вскрыть причины — задача куда более важная.
Тут мне пришло в голову, что о встрече с Евой следует сообщить адвокату. Ведь решение она предоставила мне. А он пусть на всякий случай знает, что нашлась настоящая свидетельница. Тогда он, может быть, согласится не закрывать дела «Серебряной шестерки».
Расследование можно будет продолжать, и дело дойдет до судебного разбирательства, на котором все станет на свое место. У меня гора с плеч свалилась, когда я понял, что в этом случае мне не надо будет убивать Риделя. Да и вообще мне вдруг показалось, что убить человека немыслимо. А тогда это будет не нужно. Тогда оба мы будем спасены. Пауль Ридель предстанет перед судом. Приговор по нынешним порядкам ему вынесут мягкий, но с меня наконец-то будет снят тяжелый гнет. Помнится, недавно мы толковали о счастье. Выходя с вокзала, я впервые вздохнул свободно. И улицу в данную минуту переходил вполне счастливый человек. Дело непременно дойдет до судебного разбирательства, и я смогу прекратить преследование. Мне никого не надо будет убивать. Я спасен. Я был как в чаду.