— Мне важно другое: должен ли человек исполнять свой долг, когда его народ воюет?
— Все зависит от того, что за народ, что за правительство и за что они воюют.
— Кто может это решить?
— Каждый для себя.
— А кто еще?
— Ну, народ как таковой.
— Отлично. Наш народ в большинстве своем в тот период был на стороне нацизма, недаром же он до последней минуты сражался за Гитлера. Гитлер уверил его, что судьба нацизма и судьба немецкого народа едины.
— Вы хотите сказать, что шпик действовал по убеждению, да?
— Возможно. Возможно, что он исполнял свой долг. Надо признать — несладкий долг. Где же начинается его вина и где она кончается? Кто кинет в него пресловутый камень?
Он допил пиво, пытливо вглядываясь мне в лицо близорукими глазами.
Его дыхание, пропитанное пивными парами, поднималось ко мне от шахматной доски.
— Теперь я понимаю, почему вы не давали хода моему делу, — ответил я.
— Вы все еще переоцениваете свои возможности.
— Думаю, вам ясно, что я беру назад свое заявление.
— Конечно, я и сам хотел вам это предложить.
Мы еще несколько мгновений посидели друг против друга, он — грузный, но гибкий, я — тощий, но непреклонный. Холодно смотрели мы друг на друга. Обоим стало ясно, что нас разделяют миры. Он был из числа тех миллионов, что, обеспечив себя надежной защитой, ловко лавируют среди треволнений нашей эпохи. Я же принадлежал к той ничем не защищенной оппозиции, которая верит в изменяемость мира.
Между нами незримым призраком стоял Пауль Ридель. Несколько гераней на подоконниках из сил выбивались, стараясь своими красными соцветиями придать уют унылой, прокуренной пивнушке. Дородный средневековый ратман, ухмыляясь, подносил ко рту кружку пива на рекламе пивоваренного завода. Серая кошка спала, свернувшись клубком на телефонной, книжке. За стойкой хозяин шумно полоскал стаканы.
Я смотрел прямо в лицо М. Внутри у меня все окаменело. Мне вдруг стало совершенно ясно, что этот самый М., даже глазом не моргнув, вынес бы «Серебряной шестерке» смертный приговор. Может, он в свое время участвовал в чрезвычайных судах? Может, сейчас это была речь в собственную защиту?
Я протянул руку и одну за другой повалил шахматные фигуры.
— Вечный шах, — сказал я, — мат впереди.
Я подозвал Эдуарда и расплатился.
М. жевал свою сигару.
Эдуард взял деньги. Он наблюдал наш спор и, опуская монеты в карман грязной куртки, заметил:
— Господа хорошие, а где же юмор? Я бы тут на месте умер, если бы не спас меня мой юмор!
Он взирал на нас с мрачной миной. Его сероватый нос пуговкой был испещрен синими жилками.
Из задней комнаты раздался окрик:
— Эдуард, кружку пильзенского!
— Перестань болтать, Эдуард! — рявкнул хозяин из-за стойки. Когда он вынул из лохани свои мокрые до локтя руки, они напомнили мне вяленые окорока. Он потер ими нос, стараясь не замочить его.
— Итак, вот что я вам еще скажу… — начал адвокат, положил сигару в пепельницу и посмотрел на меня.
— Прощайте, — сказал я и ушел из пивнушки.
На следующий вечер я поехал в «Аскону» — поставил машину в соседнем переулке, внимательно оглядев ее стальной нос. Я колебался, не сесть ли мне в нее и не уехать ли отсюда. Я чувствовал, что плохо владею своими нервами. И все-таки я решил пойти в бар.
Еще из вестибюля услышал я его игру, знакомую мне слащавую мягкость удара и злоупотребление педалью.
Бар был относительно большой и состоял из двух зал, расположенных под прямым углом; рояль стоял на стыке между ними. Я увидел Риделя в третий раз после войны, и он сразу же меня узнал. Он сидел за роялем и играл пьесу в медленном темпе. Valse triste[5]. Играл он с прежним мастерством. Я заметил, как он, зажав сигарету в углу рта, украдкой покосился на меня.
Прошло не меньше получаса, пока рояль замолчал и сменился магнитофоном. Пауль решительно встал и не спеша направился к моему столику. В его взгляде чувствовалась скрытая угроза.
Подойдя к столику, он настороженно огляделся по сторонам, улыбнулся и сел напротив меня.
— Посижу с тобой минутку, не возражаешь?
Я кивнул.
— Значит, ты меня помнишь?
Он помолчал в ответ и закурил сигарету. Его набрякшие веки нависали над глазами. Склонив голову набок и теребя свои белокурые усики, он не спускал с меня глаз.
— Ты взялся меня преследовать? — небрежно бросил он.
Я внимательно оглядел упитанное лицо с круглым, как вздувшийся пузырь, лбом и ответил, помедлив:
— Есть люди, которым всегда дело до других. До всех.
Он посмотрел на меня в упор. В его лице ничто не привлекало внимания, разве что угроза во взгляде.