Я снова вздохнул. Душа моя не была открытой нараспашку, содержимое карманов таяло; правда, я не жалел ни о едином пенни. Клэр улыбнулась, словно принимая к сведению то, о чем пропела Молл, и, усевшись рядом, принялась потчевать меня чем-то вроде паштета, намазанного на бисквит.
— Не знаю, — продолжал я, когда рот у меня уже не был набит. — Какой трудный вопрос — труднее и быть не может. Господи, я прямо разрываюсь. Почти в буквальном смысле, — добавил я, почувствовав, как рука Клэр крепче сжала мою, и ощутив силу невысказанных слов. — Но как мне кажется…
Они все наклонились вперед в ожидании моего ответа. Это было поразительно и само по себе замечательно: стало быть, я что-то для них значил. И если разобраться, они значили для меня не меньше — даже в известном смысле этот злодей Ле Стриж. Вдобавок золото золотом, но я оставался в неоплатном долгу перед ними.
— Мне кажется, что в той жизни, которой я жил, в старой жизни, я многое испортил, наделал массу ошибок. И совершенно случайно вышло так, что не наделал ошибок вдвое худших. Но игра еще не закончена, так? Новую жизнь, которую вы мне предлагаете, — я ведь тоже могу ее загубить, разве нет? Только последствия будут хуже, бесконечно хуже. Господи, да почти так и получилось!
Я содрогнулся при мысли, кем я мог бы стать.
— Получилось так, что я оказался совершенно открыт для зла в одной его ипостаси. Значит, лучше будет мне убедиться, что я не столь уязвим для других его проявлений, прежде чем снова окажусь в тех местах, где оно обитает. Я не хочу с вами расставаться, но мне кажется, что лучше поступить так. Я должен вернуться назад, чтобы как-то наладить мою первую жизнь. И тогда, может быть, я позволю себе думать о другой жизни. Я постараюсь ничего не забыть! Я постараюсь не потерять связь с вами — и, может быть, у меня это выйдет. Ну, а нет — значит, так тому и быть. Может быть, так будет лучше для всех нас.
— Прекрасное решение, — спокойно произнесла Молл. — Оно может принести тебе даже больше пользы, чем ты думаешь, мой Стивен. Я… я не забуду.
— Да, в этом есть резон, — сдался Джип. — Здесь, на Спирали, и вправду встречаются не очень хорошие ребята. Мы не можем позволить тебе летать здесь, как бомбе, готовой разорваться по воле всякого, кто ее поймает. Что ж — ступай! — Он вздохнул. — Забудь про все остальное, если так надо, но не забывай про Порт и Дунайскую улицу. И помни таверну! Прямо выруби это в своей памяти. Тогда, может быть, останется и все прочее. А когда созреешь, продолжай искать свой путь и в конце концов найдешь его, если по-настоящему захочешь. Но до тех пор… Что ж, думается мне, самое лучшее для тебя — держаться подальше…
Ле Стриж фыркнул — это прозвучало, как я теперь знал, гораздо ближе к нормальному смеху, чем его обычное злобное кудахтанье. Должно быть, презрение осталось его единственным связующим звеном с человеческими чувствами.
— Да, мальчик, держись подальше от нашего более широкого мира — и молись, чтобы он держался подальше от тебя! Но будет ли так? Твоя судьба неясна даже мне, и если случится так, что она выйдет за пределы того, что ты познал до сих пор, меня это не удивит. Впрочем, как бы ты ни боролся, чтобы избежать своей судьбы, она все равно отыщет тебя.
Я сглотнул. Палуба подо мной вдруг стала холодной-прехолодной, а рука Клэр была такой теплой и крепко держала мою.
Я поднялся, и Клэр поднялась со мной.
— Сколько осталось до того, как мы окажемся дома? — спросила она.
— Ну, еще много часов, моя дорогая, — прогремел Пирс. — Пока мы снова не догоним восход. На закате — на котором закате, кстати, штурман?
Джип ухмыльнулся:
— На закате того дня, когда мы отплыли. Они и хватиться тебя не успеют.
Я разинул рот, но Молл только коротко рассмеялась:
— Вот что значит настоящий штурман. В море времени для него существует совсем немного мелей.
Я удивленно покачал головой. Клэр, по-прежнему принимавшая все как должное, только хохотнула и потянула меня к трапу. Смеясь и легко подпрыгивая под музыку Молл, она повела меня за руку на нижнюю палубу. Я шел не оглядываясь. Но у дверей моей каюты я заколебался, вглядываясь в ночь. Там, далеко впереди, прямо над горизонтом — была ли эта чуть более темная полоска первым признаком земли или просто очертаниями облака? Что бы там ни было, она висела, как граница между морем и небом или барьер между широким миром и узким, между множеством снов и единственным холодным пробуждением. И я вдруг испугался, испугался, что мне опять придется пересечь темный барьер и оказаться в объятиях гавани, дающей укрытие и одновременно заключающей в темницу. Там я могу обрести покой, крепко врастая корнями в припортовую грязь. А все моря мира, все бесконечные океаны времени и пространства будут биться между берегом и тенью, оставаясь всего лишь воспоминанием недоступного. Да я попросту боялся возвращения домой!