Почему я никогда больше не приходил туда? Было некогда: работа, светская жизнь, занятия спортом, личная жизнь, наконец. Я вовсе не ставил себе целью отказываться от юношеского пристрастия к бесцельным блужданиям, но так уж получилось, что оно прошло. Как и многое другое. Впрочем, если я хотел оставаться на гребне и идти вперед, ничего другого и не оставалось. И все же те походы в район доков, все эти ящики и контейнеры с загадочными иностранными ярлыками — они не прошли бесследно.
Не могу сказать, что именно они и определили мой выбор профессии: его я обдумал очень тщательно еще в колледже. Но они добавили что-то, внесли искру жизни в мой скучноватый, в общем-то, бизнес. Это, конечно, продолжалось недолго. Нельзя было ожидать, что эта искра не погаснет в неумолимой рутине, в круговороте бланков, счетов и векселей. Я, правда, не особенно и скучал по ней. Взамен появились новые источники радости, более практические. Но сейчас мысль о старых доках пробудила во мне ноющее чувство утраты. Может быть, именно поэтому мне и захотелось сейчас отправиться туда поужинать — стремление воскресить прежние острые ощущения, былое вдохновение. Без него я чувствовал себя довольно скверно: поникшим и опустошенным.
Я нахмурился. Нахлынули куда менее приятные воспоминания — слова, брошенные мне Джеки во время одной из наших последних ссор. Это было очень типично для Джеки: очередной из алогичных образов, вечно вертящихся в ее голове, что-то насчет изящно раскрашенных яиц из Сингапура, красовавшихся у нее на каминной полке. Скорлупа этих яиц была покрашена желтком, высосанным из них же. «Вот чем тебе следовало заняться! У тебя бы это отлично вышло! Высасывать сердцевину, чтобы раскрашивать оболочку! Красиво и нарядно снаружи, и плевать, что внутри пусто! Не будет цыплят — и не надо! Внешний вид — для тебя это все…»
Я фыркнул. Требовать от Джеки, чтобы она видела вещи такими, каковы они на самом деле, — напрасный труд. И все же… Поворот был где-то неподалеку, у самого подножия холма, — как же называлась улица? Впрочем, поворот я знал, и название улицы мне было совсем не нужно. Тем не менее я прочел его на стене, вырулив с участка трассы с круговым движением. Дунайская улица.
Насколько я помнил, здесь все улицы назывались на манер этой: Балтийская, Норвежская. Названия эти очень много значили для живших и работавших здесь некогда людей. Что и неудивительно: именно оттуда шло процветание, деньги, которыми были оплачены эти мрачно высившиеся каменные стены, почерневшие от сажи, но производившие впечатление до сих пор. Сельдь, специи и древесина, янтарь, меха и шелка — всевозможными экзотическими товарами оплачивались булыжники, барабанившие сейчас под моими шинами, в те времена, когда главной улицей города были две ухабистые колеи, полные грязи и конского навоза. Названия некоторых боковых улочек были и совсем уж загадочны — Серет-стрит, аллея Пенобскот. Улица, на которой я в конце концов остановился, называлась улицей Тампере.
Я понадеялся, что название улицы не свидетельствует о дурных привычках ее обитателей[2] и с машиной ничего не случится. Я вознамерился пойти на разведку пешком, заодно вдыхая запах моря, который наверняка доносит сюда ветер. Вместо этого, однако, я тотчас ощутил на лице холодные капли дождя, а когда посмотрел на небо, совершенно обомлел. Напротив, над крышей склада, догорали последние лучи заката, а на этом великолепном фоне, прямые и черные, как деревья зимой, виднелись верхушки мачт. Но это были не мачты современных крейсерских яхт и не гордые радары моторного флота; это были мачты огромного корабля с прямым парусным вооружением, как у «Победы» или «Катти Сарк». В последний раз я видел нечто подобное, когда по телевизору показывали гонки больших парусников. Неужели такую же штуку пришвартовали здесь? Это следовало выяснить. Я поплотнее запахнул куртку и отправился в густую тень меж далеко отстоящих друг от друга уличных фонарей. К черту непогоду, к черту все! Я слегка удивился самому себе. Вне всякого сомнения, меня обуял дух мятежа.