Парадоксально, но факт – случись эта публикация несколькими месяцами раньше, в позднюю хрущевскую пору, – расправа была бы немедленной.
Тут же Брежнев оказался в трудном положении. Хоть и ретроград, и консерватор по натуре, он пришел к власти в маске критика всех тех пороков, что процветали под крылом волюнтариста Хрущева, который произвольно карал и так же произвольно миловал.
Самым истовым проводником новой линии был другой ретроград, одна из ключевых фигур переворота, Шелепин. Больше всего на свете, как я мог убедиться в случае с «Факелом», он боялся идеологической ереси, но считал, что питательной почвой для нее является реальное зло – бюрократизм, коррупция, своевластие партийных и советских вельмож. С этим он призывал бороться не на жизнь, а на смерть. Прущая наверх «днепропетровская мафия» была для него, секретаря одного из московских райкомов комсомола, вручавшего комсомольский билет Зое Космодемьянской, олицетворением многих из этих зол. Все сказанное делало этого предтечу Андропова, одного из его предшественников на посту главы КГБ, естественным нашим союзником, что, думаю я теперь, Ю. П. тоже принимал в расчет, решаясь на эту публикацию.
Но до судилища на высшем уровне было еще далеко, и мы, честно говоря, не очень-то верили, что до этого дойдет.
Уверенный в своих силах, статью решил обсуждать, читай, громить, на бюро первый секретарь Одесского обкома. Потребовали прислать представителя редакции. Воронов отправил туда Костенко, учитывая его украинские корни. С ним вызвался поехать Сахнин.
Послал своего инспектора и всемогущий Комитет партийного контроля, который возглавлял тоже выходец с Украины Сердюк, что, как в Киеве были уверены, предопределяло позицию его посланца. Все, казалось, было готово для аутодафе. Но не получилось. Стройный хор голосов, обличающих «Комсомолку», был расстроен как раз человеком из КПК, который неожиданно для всего этого хурала взял нашу сторону. Самойло Вологжанин был из того же, что и Шелепин, племени убежденных партийцев, для которых «перерожденцы», вроде Соляника, представляли главную опасность для коммунистической идеи.
Много позднее, когда мы подружились, он рассказывал мне, как вместе с двумя коллегами от имени КПК принимал Молотова и Кагановича, чтобы сообщить им об отказе в их просьбе восстановить в партии. Перед этим пришлось проштудировать кипы документов, относящихся к страшным 30-м годам. Своими глазами видел он подписи «сталинских наркомов» под смертными приговорами тысячам, десяткам тысяч людей.
Наркомы же отрицали какую-либо вину за собой.
Молотов твердил, что в 37-м году все было правильно. Надо было только раньше начинать и шире идти.
Но Кагановича прорвало: в 37-м году «усач» по два раза в день приглашал ставить подписи под списками. Не поставишь сегодня, завтра сам в них угодишь…
Когда один из коллег Вологжанина, человек весьма почтенного уже возраста, провожая Лазаря до дверей кабинета, упомянул в какой-то связи, что вот, мол, Самойло Алексеевич, когда вы были на таких верхах, тот был молодым секретарем райкома, основатель Метростроя встрепенулся:
– Ну вот, видите, вы же живы остались. Значит, все-таки не всех. Вы же живы остались!
И смачно захлопнул за собой дверь.
На бюро в Одессе, воодушевленные нежданной поддержкой Вологжанина, наши посланцы тоже вели себя уверенно, если не сказать заносчиво, подтверждая каждое слово бумагой.
Обнаружилась «пятая колонна» и в монолитных рядах наших одесских оппонентов. Первый секретарь райкома, к которому была приписана по партийной линии флотилия, Анатолий Фомин бескомпромиссно взял нашу сторону.
Все это не помешало бюро обкома принять постановление, камня на камне не оставляющее от статьи Сахнина. Но когда, подкрепленное весом украинского ЦК, оно пришло на Старую площадь, там уже лежала записка Вологжанина, пусть слегка и смикшированная перепуганным Сердюком.
Была, наконец, справка отдела пропаганды ЦК, подписанная Александром Николаевичем Яковлевым, который составлял ее, консультируясь с Вологжаниным…
Брежнев, все еще чувствовавший себя дебютантом в роли лидера государства, счел за благо обсудить вопрос на секретариате ЦК.
В отличие от того заседания уважаемого органа, на котором я схватил свой выговор еще при Хрущеве, здесь председательствовал не Суслов, а сам генсек, случай, который редко потом повторялся.
Так война бумаг переросла в схватку персон.
На заседание секретариата был приглашен, считай, вызван главный редактор «Комсомольской правды» и командированный в Одессу Ким Костенко…